другой комнате, я все равно чувствовала, что она суетится где-то рядом, деловая и подвижная. Теперь же чем больше времени я провожу рядом с ней, тем больше по ней скучаю. Даже ее шаги на лестнице звучат по-другому.

Раньше все к ней тянулись. Не переходили на другую сторону улицы, избегая встречи. Если она выходила на крыльцо, чтобы срезать глицинии для букета, кто-нибудь из соседок обязательно подходил к ней, желая поболтать, заглянуть через плечо в холл, надеясь напроситься в гости, сунуть всюду свой нос и попробовать мамин знаменитый пирог с ирисками, сладкий, как улыбка. Если не получалась, они искали обходные пути: я знала, что меня приглашают к другим девочкам в гости только для того, чтобы их мамы могли познакомиться с моей. Может, даже получить приглашение на знаменитые ужины, которые устраивали мои родители.

Я обожала эти вечера: смех, болтовня и звон бокалов, оранжевые огоньки сигарет в темном саду. Мне доверяли накалывать на шпажки половинки грейпфрута с сыром чеддер и кусочками ананаса и принимать верхнюю одежду прибывающих гостей. После этого я устраивалась на лестнице, прижавшись лбом к перилам, и с удовольствием наблюдала за тем, что мне видеть не полагалось. Как заносчивая миссис Пикеринг плачет, отвернувшись к стене, потом вытирает растекшуюся тушь и плывущей походкой возвращается к остальным гостям, улыбаясь так, будто это лучший вечер в ее жизни. Как дама из большого особняка в Риджентс-парке меняет местами таблички с именами гостей, чтобы за ужином сидеть рядом с Доном. На следующий день я рассказала все это маме, и она хохотала так, что зеленая глиняная маска от «Эйвон», которую она любила наносить наутро после вечеринок, трескалась у нее на лице. «Никаких секретов, Гера, – помнится, говорила мама, подмигивая мне. – Можешь рассказывать мне все, что захочешь». И я надувалась от радости, чувствуя, что мы команда – вместе против целого мира.

А потом все изменилось. После смерти малышки я уже ничего не могла ей рассказать. По крайней мере, ничего важного. Я не хотела ухудшать ее состояние. Папа сказал, что нужно делать вид, будто никакого ребенка не было, что так будет милосерднее.

Теперь, глядя на маму, на морщины, избороздившие ее лоб, на эти острые локти, я уже не уверена, что он был прав. И еще из-под ее подушки торчит уголок желтого одеяльца. Может, она засыпает с ним каждую ночь, как Тедди со своей Коалой. Мне все еще кажется, что разбудить ее и спросить: «Ты тоже постоянно думаешь о малышке?» – это плохая идея, но я вдруг обнаруживаю, что начала тихо, едва слышно говорить, рассказывая ей о том, как мне не хватает сестренки. Как в ту ночь я выглянула из окна своей спальни и посмотрела на сверток в руках акушерки, но до сих пор не помню, что увидела: мой мозг затуманился, как оконное стекло в зимний холод, – ничего не разобрать.

После этого мама вздыхает и переворачивается на бок. Я с трудом сдерживаю желание забраться в кровать и прижаться к маме, как в раннем детстве.

Я наклоняюсь поближе, упираясь локтями в колени и глядя на нее, и у меня внутри, словно пятно краски, расползается приятное теплое чувство. Так хорошо быть искренней, почти как раньше, быть с ней вместе – только она и я, – болтать, делиться секретами, и я сама не замечаю, как упоминаю тетрадку, найденную в комнате Большой Риты. Как только слова слетают у меня с языка, мне становится стыдно, как будто я предала Большую Риту. И, что еще хуже, мамино дыхание прерывается и меняется, заставляя трепетать кружево ее ночной рубашки. Я прикрываю рот рукой, испугавшись, что сказала лишнего. Может, ее сон не так крепок, как я думала. Но потом раздается тихое сопение, похожее на урчание, и я понимаю, что она не могла ничего слышать, так что все в порядке.

15

Сильви

ПРОБКА НА ДОРОГЕ, собравшаяся по случаю выходных, медленно ползет на запад по жаре. Я нетерпеливо стучу пальцами по рулю и посматриваю на соседнюю полосу, где едут семейные автомобили, набитые сумками и одеялами. Измотанные матери крутятся на передних сиденьях, пытаясь утихомирить детишек рисовыми пирожными и гаджетами. Они все еще думают, что это самое сложное.

Когда движение совсем останавливается, я звоню Кэролайн, чтобы сообщить новость. Сперва она думает, что умерла мама, и вообще не понимает, что я говорю.

– Погоди, Сильви, что?!

Я повторяю. Нет, она не ослышалась. Забеременела. Да нет же, не я! Господи. Энни! Случайно, да, конечно, от этого самого Эллиота. Просто катастрофа. Стив в ужасе. Вчера звонила мерзкая мамаша Эллиота и черт знает чего наговорила Энни. Энни хлопнула дверью. Никто из друзей ее не видел. Вчера вечером прислала мне сообщение: «Я в порядке. Просто нужно побыть одной: – *». И с тех пор ее телефон выключен. Я места себе не нахожу.

– Может, это такой откат, – размышляю я вслух.

До этого лета Энни пользовалась очень ограниченной свободой. Стив отслеживал местоположение ее телефона через свой айпад, как маршрут самолета на экранчиках в спинках сидений. Я проверяла дома, куда ее приглашали на вписки, через снимки в «Гугл-картах», чтобы убедиться, что там не живут маргиналы и злые собаки. И на всякий случай звонила мамам тех, кто позвал ее в гости. Мы слишком ее опекали, она выросла слишком доверчивой…

– Может, она в мамином доме? – спрашивает Кэролайн, пресекая белый шум моего самобичевания. – На ее месте я бы поехала туда.

– Я тоже так подумала, – говорю я, радуясь, что еще не совсем сошла с ума. – Уже еду.

* * *

Деревенька зажата между крупными утесами. Приходится петлять по извилистой прибрежной дороге, мимо молочной фермы, источающей влажный запах навоза, мимо паба, потом мимо каменного мола, с которого я любила нырять в детстве, с визгом прыгая в желейно-зеленую воду. Я продолжаю спуск с холма, мимо старой церкви с могилами рыбаков, смотрящими в море, а затем сворачиваю к маминому дому.

– Черт. – Машины Энни нигде не видно.

Изнутри домик кажется пустым как никогда. Я прохожу по коридору мимо старинных карт с водяными знаками, висящих в рамках на стене. Мимо деревянной таблички, которую Энни сделала для мамы много лет назад: «Пляжный курорт Риты». На столике у стены – множество семейных фотографий и деревянная миска, заполненная ненужными ключами. На полу я с замиранием сердца замечаю мамины старые сабо, похожие на копытца, и папину подпорку для двери в виде мотка