Шрифт:
Закладка:
Ярмарка, вымирающая ночью до единого воза и человека, уже с 6 декабря, положенного законным началом для нее, начинает терять все более и более характеристический вид. Завтра опять наедут с ранних утренних потемок возы из близких деревень, но уже гораздо меньше, и собственно ярмарка, по общим слухам, кончилась еще накануне, в сочельник. Перекупают и скупают все привезенное еще до рассвета и по дворам. Рыночной продажи и по мелочам положительно нет: пару рябчиков, рыбу достать весьма трудно и почти невозможно: все закуплено оптом и передано извозчикам. С меня просили 50 коп. сер. за пару рябчиков, тех самых рябчиков, которые, привезенные в Петербург, на Сенной площади будут стоить 40 и 50 коп., все по той причине, что ярмарка оптовая: не хочется развязывать воз и путать партию считанного товара. Стало быть, ярмарки в ее общепринятом значении в Пинеге нет: это просто-напросто обусловленный обычаем срок для отъезда продавцов к своим доверителям. Так идут кожи, дичь, рыба печорская, мясо, звериные шкуры и по рознице остаются гнилые лоскутья, выдаваемые за ситцы, да пыжиковые изделия (шапки и рукавицы), да крестьянские лошади, да мелкий хлам деревянный и железный. На тот год (1856) все стоило дорого и значительно выше против прошлогоднего; на лесного зверя, говорят, лов был плох, рыба тоже ловилась незначительно, а недавняя война влияла на возвышение цен и на мясо, и на пищу, и на другие крестьянские продукты и изделия.
Народ пьет горькую, но некрепкую водку и орет к вечеру песни. Расчетливые оптовые продавцы, ижемские зыряне, начинают в теплых квартирах галицких купцов свои торговые разговоры с чаю, до которого страшные охотники, и оканчивают сделки бутылками хорошего хересу, привезенного архангельскими купцами прямо с биржи и не фабрикованного. Ничем особенным на сказался первый день ярмарки. В единственной городской церкви, каменном соборе, освящали воду, звонили в колокола, да и только! Да, народу пьяного было очень много.
7-го числа меньше возов, расплата оптовых торговцев по домам, изредка опоздалые, задержанные пургой возы, плетущиеся на оленях по улицам. Гуще набито народу около продавцов красным товаром. В толпах этих пестреют оленьи совики и малицы мезенцев и реже овчинные тулупы и полушубки верховников (с Сев. Двины, из Шенкурска).
8-го числа ярмарки почти уже нет, многие квартиры опустели и весь городок, значительно обезлюдевший, готов погрузиться в долгую спячку до 25 марта, когда начнется снова базарный крик, но уже значительно не в той мере и силе. Этот крик последний в году: это ярмарка, называемая Благовещенской, последняя для Пинеги.
9-го числа я покинул этот город для Печоры и снова еще раз встретился с ним на обратном пути оттуда через полтора месяца. Встреча эта была не радостна и не могла уже задержать меня надолго в городе, который глядел уже на тот раз тоскливо, безлюдно, как глядит и всякий другой архангельский городок, бедный средствами и скудный жителями.
До 1780 года Пинега была деревней Волоком и Большим Погостом: Волоком называлась она за тем, что стоит на четырехверстном пространстве, отделяющем реку Пинегу от Кулоя, через которое переволакивали некогда на себе суда из одной реки в другую. Указом от 20 августа 1780 года, волость названа городом Пинегой по реке, протекающей подле. В него и переведено было и воеводское правление, переехал и сам воевода из города Кевроля (за 130 верст на реке же Пинеге). Кевроль стала в свою очередь бедным селом под именем Воскресенского Погоста, заменив прежнее название Пинеги, и не выиграл многим и старый Большой Погост с новым названием — Пинегой, хотя уже здесь и давно существовал широкий и бойкий торг, один раз в год, на Николу. В 1781 году императрица Екатерина II приказала отпустить из казны 8 тысяч рублей на построение в новом городе каменной соборной церкви. В мой проезд собор этот, перестроенный вновь, освящен был архангельским и холмогорским архиереем.
Вот все, что можно сказать о Пинеге, не забывая того, что вблизи этого города находится место, более замечательное и интересное по своим историческим воспоминаниям, это Красногорский монастырь.
Монастырь этот лежит в 10 верстах от города на высокой горе, носившей некогда название Черной. Путь к монастырю лежит мимо множества маленьких деревушек, рассыпавшихся по реке Пинеге, не широкой, но картинно-обставленной крутыми горами и засыпанной высокими лесами и рощами. Крутая, с трудом одолимая гора ведет в монастырь; на самой возвышенной точке ее расположены каменные строения этой небольшой и бедной обители, обнесенные деревянной стеной. Вид с колокольни поразителен, восхитителен: лучше его не найти во всей Архангельской губернии. Провожавший меня монах, сказывавший, что отсюда видно верст за пятьдесят, прибавил: «Сам владыко залюбовался!..»
Вот краткая история монастыря Красногорского, как рассказал ее автор описания Архангельской губернии, священник Козьма Молчанов (Спб., 1813 г.). «В лето 7111 (1603), в царство Бориса Феодоровича Годунова, некто Воскресенской кеврольской церкви игумен Варлаам, по некоторому явлению, ему бывшему, возымел обещание находившийся у него образ Преев. Богородицы Владимирской из Кеврола перенесть на эту Черную гору и поставить на оной; к исполнению которого предприятия получил и случай удобный, а именно, бывшего на ту пору в Кевроле за своими делами юрольского священника Мирона; почему оную икону для отнесения на ту Черную гору и поручил помянутому священнику. Ибо Юрольская волость, где священник сей жительствовал, лежит близ той Черной горы за одной рекой. Священник Мирон оную икону принес и поставил на Черной горе, как приказано было от игумена Варлаама, и потом близ той иконы водрузил крест и около оного креста огородил досками; а потом и там, по совету некоего монаха Ионы, близ оных мест, во время Гришки Самозванца, от гонений польских и литовских странствовавшего, и по увещанию прежде упомянутого игумена Варлаама, принял монашество, а наречен будучи Макарием, начал жительствовать на этой горе. Напоследок сам отлучился в Москву бити челом царю и великому князю Василию Иоанновичу всея России о даче на той Черной горе под монастырь места; а Иона, там
