Взамен преданий о разбойниках выступают вперед более древнейшие предания о чуди — аборигенах всего северного края России, о той чуди белоглазой, имя которой слышится и по реке Онеге, и по реке Пинеге. Здесь в некоторых местах пугают словом «чудь» капризных и плаксивых ребятишек. По реке Мезени показывают во множестве вещи, с общим названием чудских: кольца, выкопанные из земли монеты и пр. Я видел в деревне Березнике серебряные серьги затейливой, хотя и аляповатой работы, носившие тоже название чудских. Может быть (и по большому вероятию), они несравненно позднейшей работы и идут по наследству из рода в род, может быть, они просто-напросто новгородского дела и, может быть, даже времен самых первых заселений Мезенского и вообще всего Двинского края. Предания о чуди все-таки здесь еще живы и повсеместны. Более типическое предание удалось мне услышать в деревне Чучепале, самое имя которой, по этому преданию, происходит от чуди, и вот по какому поводу.

Повыше деревни (хотя и самая деревня стоит на довольно возвышенном месте), по берегу реки Мезени, на высокой горе в лиственничных рощах, стоял некогда город, населенный чудью. Новгородцы, расселяясь по реке, выбрали и соседнее предгорье, как место удобное и картинное. Первые годы соседи жили в мире, да строптива была чудь и не угадала новгородской чести, не подладилась под новгородскую душу. Задумали люди свободные, люди торговые и корыстные избыть лихих белоглазых соседей и для этого дождались зимы морозной и крепкой. Прямо против городка чудского, на реке Мезени прорубили они лед поперек всей реки и сделали таким путем широкую полынью. Погнали они чудь из города в ту сторону, где лежала эта полынья: провалилась вся чуть от мала до велика, потонула. Стало то место реки называться кровяным плесом (называется оно этим именем и до этого дня) и прослыла деревушка новгородская Чудьпалой за тем, что последняя чудь пала.

По иному преданию, распространенному в других местах Архангельской и в некоторых соседних губерниях, чудь в землю ушла, под землей пропала, живьем закопалась. Сделала она это: по одним — оттого, что испугалась Ермака, по другим — оттого, что увидела белую березу, внезапно появившуюся и означавшую владычество Белого царя.

На высокой горе, где предполагался чудский город, указывают на высокий курган, как на последний остаток, на последнюю памятку о погибшем народе, коренное имя которого стерлось теперь с лица земли, оставшись только в отростках: карелах, лопарях, зырянах, вотяках, чухонцах, в мордве и пр. Досужие люди раскапывали в том месте курган, но ничего, однако, не нашли там. Такой же клад, схороненный «чудями», ищут между вековыми соснами даже на Печоре, там где впала в нее с левой стороны речка Крестовка (в 90 верстах ниже Усть-Цыльмы), где выровнялся высокий берег, называемый «крестовским материком». И здесь до сих пор еще ничего не нашли.

Деревня Чучепала лежит от села Койноса в 14 верстах. А вот и Койнос — людное село, но бедная церковь, деревянная, в некоторых местах заплатанная, холодная и в службах по зимам едва выносимая. Бедны все примезенские церкви, но беднее койноской нет другой. Священнические ризы — тлен, иконы с почернелыми, едва приметными ликами. Все глядит поразительной ветхостью и скорым, неизбежным разрушением.

— Отчего же это, отец Евграф? — спрашивал я у священника.

— По всей Мезени народ склонен к расколу и еле держится и только около коренных обрядов. В церковь почти совсем не ходит и если является, то только ради угождения палатскому начальству, раз в году на исповедь. У причастия никто не бывает. Ждут только решительного человека, чтобы впасть в неизлечимый и неисправимый раскол, как устьцылемцы на Печоре, кемляне и сумляне в Поморье.

— Кто же ими руководит?

— Есть у них толковники, начитанные и зубастые, в спорах неуступчивые. В тундре скиты настроены, где целыми артелями блюдут о древлецерковном благочестии, по их словам, но в самом деле купаются в прелюбодеянии и угождениях плотской и мирской жизни.

— А ваши-то прихожане нравственны?

— На поседках по зимам, не боясь ничьего глазу, мужики обнимают баб и огни гасят... На Масленице, когда с гор катаются, девки среди бела дня сажают к себе ребят на колени и катают их вниз на салазках... В хороводах девки всегда крепко нарумянены, да и вообще этот обычай румяниться и белиться повсеместен, особенно с Азополя... Поп к ним со своей нуждой не ходи: либо ничего не дадут, либо сдерут такую цену, что после в два месяца не сберешься духом: разбойники!..

— А любят они старинку, держатся ли ее?

— Да в этом одном все и спасение-то свое видят. Хуже свадеб их я ничего не видывал. Перед обрядом свадебным ведется обычай кормить молодую горячими масляными блинами. Блинами этими она оделяет подруг, бросая в них как ни попало и не обращая внимания на то: пачкает ли она их новые нарядные платья или нет. Для них это все равно: было бы только приложено усердие да соблюдешь обычай. После самого обряда бракосочетания, жених держит свою голову высоко и вообще гордо за тем, чтобы не первым поцеловать молодую. Та кое-как с великим трудом и то на цыпочках, достает мужнино лицо и чмокает, но тотчас же и начнет голосить, притворствуя: «Насрамил ты меня, набесчестил-погубил ты мою девью красоту!» На паперти крутят ей повойник: она при этом обряде упирается, лягается, кричит, не дается, но обычай и сила берут свое. В сани мужнины она в повойнике садится уже охотно и радостно.

— Когда приведут молодую от венца к мужу в избу — она закрыта. Отец молодого поднимает платок — молодая не дается. Ее хлопают затем ковригой хлеба по лбу и сулят денег, жита, нарядов. Она ни на что не соглашается. «Ну вот же, — говорит отец, — даю тебе сына своего». Тогда она и фату открывает. До сих еще времен существует обычай красть невест без ведома родителей, по любви. И бывает тут иногда неспроста, не по одному виду, а хуже: одному жениху отморозили руки, заставив его простоять битых семь часов на тридцатиградусном морозе у дверей его богосуженой, но не суленой. Только это несчастье и случай и умилостивили отца и мать невесты, а парню-то она порато — горазно полюбилась.

— А чем же живет народ по преимуществу?

— Деревянную посуду