Занятие убийствами не мешало этому сыну варшавского судьи и бывшему студенту Петербургского университета находить время для литературного творчества. Его книга «Конь Бледный» была претензией на сверхчеловечество и проповедь аморализма. Говорили, что Савинков как будто сросся с ее персонажем Жоржем — холодным и циничным человеком с железной волей и неукротимой энергией. В то же время эстетство и претензии на аристократизм бросили Савинкова в сторону «христиан Третьего завета» — Мережковского и Гиппиус. Для почитательницы его талантов Гиппиус «Борис Савинков — сильный, сжатый, властный индивидуалист. Личник»[1922]… Степун же при встрече убедился, что тот «был скорее фашистом типа Пилсудского, чем русским социалистом-народником». Савинков бравировал «во всеуслышание своим презрением к Совету рабочих, собачьих и курячьих депутатов», как он называл Центрально-исполнительный комитет Совета… Позорное бегство революционной армии перед немцами породило в нем не превозмогаемое презрение к «товарищам» и их правомочным органам, о которых он всегда говорил с таким отвращением, как будто бы глотал какую-то кислую мерзость»[1923].

Станкевич полагал, что Савинков — «наиболее своеобразный яркий, и — не нахожу другого выражения — ядовитый цветок нашего подполья, разъеденный мыслями, отравленный сомнениями. Право? Его подполье не знало. Мораль? А где ее грани, если пройдено не убий»?… Воля большинства? Но Савинков не ожидал выявления этой воли, когда вышел один на бой за народ… Конспирация — как метод сношений, заговор — как метод управления, хотя бы заговор против большинства»[1924].

Переговоры по формированию кабинета 19 июля возобновились в Петрограде. Но здесь объявилось новое препятствие. Церетели категорически заявил, что в правительстве смогут участвовать только те политики, которые безоговорочно поддержат декларацию от 8 июля. Кадетские кандидаты в состав кабинета не были готовы «исполнять чужую программу и при том ту самую, из-за которой к.-д. покинули состав коалиционного правительства». Милюков утверждал: «Вступление к.-д. при подобных условиях был бы лишено всякого политического значения… На съезде партии народной свободы, начавшемся в Москве 23-го июля, отказ к.-д. войти в кабинет был одобрен после блестящих речей П. И. Новгородцева и А. А. Кизеветтера».

Тогда Церетели заявил Керенскому, что «его партия берет назад данное ему, Керенскому, полномочие для составления кабинета». А лидер эсеров Чернов заявил о своем выходе из правительства, тем более, что начали усиленно распространяться слухи о его связях с немцами. В 18.00 21 июля после двухчасового заседания министров в Зимнем дворце Керенский заявил, что «ввиду непреодолимых трудностей для создания нового правительства» он отказывается от данного ему полномочия образовать кабинет и подает в отставку, оставляя вместо себя Некрасова. Министры немедленно объехали лидеров партий и призвали их собрать свои руководящие органы, чтобы выразить партийное мнение в тот же вечер. В Малахитовом зале Зимнего дворца сошлись лидеры ведущих партий коалиции, чтобы обсудить состав кабинета.

«С половины одиннадцатого вечера (21 июля) это «историческое» заседание затянулось до седьмого часа утра (22 июля), — писал его участник Милюков. — … Очень значительная часть речей, произнесенных на собрании, совершенно не касалась вопроса о способе создания власти, поставленного Некрасовым. Ряд ораторов в более или менее ярких выражениях рисовал ужасное положение страны, грозящую ей катастрофу… В некоторых речах звучали истерические ноты, Терещенко впадал в панику, Савинков кончал глухой угрозой диктатуры, которая выйдет из армии, большинство цеплялось за А. Ф. Керенского, которому верит народ».

Уже рассвело, когда в шесть утра зачитывались резолюции партий. «Все, так или иначе, с условием или без условий, обещали поддержку правительству, которое составит Керенский… Возвратившись по приглашению Н. В. Некрасова в Зимний дворец, после полудня 22 июля А. Ф. Керенский принял министров, передавших в его распоряжение свои портфели»[1925].

Исполком Совета принял резолюцию о доверии «товарищу Керенскому», которому поручалось сформировать кабинет, 146 голосами за, 47 — против и 42 воздержавшихся. Нокс наблюдал: «Никто особо не верит в это правительство, но некоторые из его членов верят в Керенского»[1926].

Став министром-председателем, военным и морским министром, Керенский изменился даже внешне. Он выбрал для себя спортивно-походный стиль одежды и манеры Наполеона. Великая княгиня Мария Павловна летом добилась аудиенции Керенского. Он соблаговолил ее принять после долгих отсрочек в 11 вечера. «Мы дошли до апартаментов императора Александра III. В бальном зале оказалось много народа, но я шла, как во сне, и почти не видела лиц… Среднего роста, с расширяющимся к скулам лицом и крупным узким ртом; волосы пострижены «ежиком». Одет он был в бриджи для верховой езды, высокие сапоги и темно-коричневый сюртук военного покроя без погон. Он держал левую руку под сюртуком на манер Наполеона, а мне протянул правую»[1927].

Но нельзя сказать, что Керенский как премьер вызывал теперь меньше вопросов, чем в своих предыдущих качествах. Хорошо знавший Керенского великий физиолог Иван Петрович Павлов, первый российский нобелевский лауреат, узнав о назначении его премьером, с ужасом воскликнул: «О, паршивый адвокатишка, такая сопля во главе государства — он же загубит все»[1928].

Сравнение с Наполеоном заканчивалось уже на том, что опорой Бонапарта была армия, на которую Керенский рассчитывать уже не мог. «Керенский лишь «казался» таким человеком, который требовался, — считал генерал Головин. — Он оказался много, много меньше той роли, которая на него выпадала… Доверие армии! Но армия к этому времени уже расслоилась на два лагеря, и приходилось выбирать между ними. Рассчитывать на доверие солдат не приходилось, т. к. солдатская масса жаждала окончания войны. Нужно было идти в офицерский лагерь. Но там доверие к Временному правительству было уже подорвано, и там подрастали свои военные вожди; конкурировать с ними не приходилось»[1929].

И Керенский по-прежнему ничем не управлял, потому что органически не был управленцем. Питирим Сорокин, ставший теперь его личным секретарем, свидетельствовал: «Отчаянные телеграфные сообщения о стачках среди рабочих, мятежах солдат и анархических настроениях крестьян вперемежку с телеграммами, выражающими поддержку правительству… Все это я прочитываю и наиболее важные сообщения реферирую для Керенского. Однако все, что я делаю, не имеет смысла, поскольку Керенский почти не занимается конструктивными делами, а вместо этого погружен в составление резолюций, которые ничего не дают правительству. Колеса государственного механизма крутятся вхолостую»[1930]. Керенский постоянно был в движении, куда-то ехал, перед кем-то выступал, в его приемной толпились массы народа. При этом, как Нокс записал в конце июля, «отвечающий за тыловое снабжение генерал Маниковский заявил, что не может встретиться с министром вот уже два месяца.