Пресса описывала происшедшее с российской стороны 8 июля: «Отступление наших войск на тарнопольском направлении походило вчера на паническое бегство… В городе невообразимая паника. Всю ночь продолжалась хаотическая эвакуация учреждений. Поезда уходят перегруженные пассажирами, служащими «Красного Креста», земского союза в разных тыловых, общественных и военных организаций. Большинство бежит пешком и на телегах. Отступление нашей армии продолжается с прежней поспешностью. Огромные банды дезертиров громят в городах и местечках магазины и дома мирных жителей. Бедствие, вызываемое отступлением, колоссально»[1882].

Генерал Врангель был в ужасе: «Демократизированная армия», не желая проливать кровь свою для «спасения завоеваний революции», бежала, как стадо баранов»[1883].

Девятого июля комитеты и комиссары 11-й армии телеграфировали Временному правительству «всю правду о совершившихся событиях»: «Начавшееся 6 июля немецкое наступление на фронте 11-й армии разрастается в неизмеримое бедствие, угрожающее, быть может, гибелью революционной России. В настроениях частей, двинутых недавно вперед героическими усилиями меньшинства, определился резкий и гибельный перелом. Наступательный порыв быстро исчерпался. Большинство частей находится в состоянии все возрастающего разложения. О власти и повиновении нет уже и речи, уговоры и убеждения потеряли силу — на них отвечают угрозами, а иногда и расстрелом. Были случаи, когда отданное приказание спешно выступить на поддержку обсуждалось часами на митингах, почему поддержка опаздывала на сутки. Некоторые части самовольно уходят с позиций, даже не дожидаясь подхода противника… На протяжении сотни верст в тыл тянутся вереницы беглецов с ружьями и без них — здоровых, бодрых, чувствующих себя совершенно безнаказанными. Иногда так отходят целые части… Положение требует самых крайних мер»[1884].

11-я армия, обладая огромным превосходством перед противником в живой силе и технике, безостановочно откатывалась назад. Гинденбург имел все основания быть довольным: «Наша операция застает русские войска мало готовыми к обороне и изнуренными предшествующим наступлением… Весь наш Восточный фронт в Галиции, вплоть до самых Карпат, на юге приходит в движение и устремляется за отступающими вражескими войсками»[1885].

«Демократический» Главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал-лейтенант Алексей Евгеньевич Гутор «впал в отчаяние и прострацию». На его место был предложен Корнилов. «Хотя призрак «генерала на белом коне» витал уже в воздухе и смущал душевный покой многих, — писал Деникин. — Брусилов сильно противился этому назначению. Керенский минуту колебался. Но положение было катастрофическим. А Корнилов смел, мужественен, суров, решителен, независим и не остановится ни перед какими самостоятельными действиями, требуемыми обстановкой, и ни пред какой ответственностью»[1886].

В первый же день командования фронтом Корнилов — 8 июля — издал приказ: «Самовольный уход частей я считаю равносильным с изменой и предательством, поэтому категорически требую, чтобы все строевые начальники в таких случаях, не колеблясь, применяли против изменников огонь пулеметов и артиллерии. Всю ответственность за жертвы принимаю на себя, бездействие и колебание со стороны начальников буду считать неисполнением их служебного долга и буду таковых немедленно отрешать от командования и предавать суду»[1887]. Спешно формировались заградотряды из бойцов ударных батальонов и юнкеров, которым разрешалось расстреливать мародеров и дезертиров.

Комиссар Юго-Западного фронта Борис Викторович Савинков рассказывал, как в тот же день «в Каменец-Подольске была составлена мною и комиссаром 8-й армии Филоненко посланная генералом Корниловым Временному правительству телеграмма о необходимости введения смертной казни на фронте. В основу этой телеграммы был положен первоначальный текст, написанный ординарцем генерала Корнилова Завойкой, но текст этот был значительно изменен нами в его резолютивной части»[1888]. Там говорилось, что фронт продолжает разваливаться, хотя на одного германца приходятся пять русских солдат. Корнилов считал «безусловно необходимым обращение Временного правительства и Совета к войскам с вполне откровенным и прямым заявлением о применении исключительных мер, вплоть до введения смертной казни на театре военных действий, иначе вся ответственность ляжет на тех, которые словами думают править на тех полях, где царит смерть и позор предательства, малодушия и себялюбия»[1889]. Деникин утверждал, что «день 8 июля предрешил судьбу Корнилова: в глазах многих он стал народным героем, на него возлагались большие надежды, от него стали ждать спасения страны»[1890].

Одновременно надежды связывались с наступательными действиями Западного фронта. В семь утра 9 июля его войска после артиллерийской подготовки перешли в наступление на участке Чухин-Василевичи. «Достигнутые результаты были вполне успешны, давали возможность еще больше развить успех, но наступила ночь, и разложившиеся нравственно воинские части начали отход, предавая родину, изменяя своему священному долгу… Грустно, тяжело и больно»[1891].

Популярность Корнилова только продолжала взлетать вверх. В самой тиражной газете «Русское слово» была опубликована его телеграмма от 11 июля, которую он послал Временному правительству, едва вступив на пост главкома Юго-Западным фронтом. Чувствовалось перо Завойко. «Армия обезумевших темных людей, не ограждавшихся властью от систематического развращения и разложения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит… Я, генерал Корнилов, вся жизнь которого, от первого дня сознательного существования доныне, проходит в беззаветном служении Родине, заявляю, что отечество гибнет, и потому, хотя и не спрошенный, требую немедленного прекращения наступления на всех фронтах в целях сохранения и спасения армии для реорганизации на началах строгой дисциплины, и дабы не жертвовать жизнью немногих героев, имеющих право увидеть лучшие дни… Необходимо немедленно, в качестве временной меры, исключительно вызываемой безвыходностью создавшегося положения, введение смертной казни и учреждение полевых судов на театре военных действий. Довольно!»[1892]