Так оно и было, хотя, как признавал дож ранее, репутации Венеции уже было недостаточно там, где речь шла о Европе. Каким бы быстрым ни был упадок Светлейшей республики, ее дипломатическая служба работала по-прежнему бдительно, и Раньеро прекрасно знал, что Австрия уже инициировала обсуждение с другими правительствами будущего, в котором Венеция прекратит свое существование. Но, несмотря на все свои бедствия, Венеция каким-то образом умудрялась сохранять перед остальным миром достойный вид единого государства, создавать ставший уже традиционным образ легкомысленного и хрупкого общества, обладавшего вкусом, элегантностью и умевшего прожигать деньги, за которым, однако, стояла невидимая поддержка в виде монолитной внутренней структуры, состоявшей из суровых и опытных людей, бесконечно мудрых и уверенных в себе. Ей удавалось обмануть не только бездумных искателей удовольствий. В январе 1782 г. в Венецию прибыл великий князь и наследник российского престола, будущий император Павел I с женой; они путешествовали под романтическим вымышленным именем графа и графини Северных. В их честь устроили традиционные великолепные празднества, во время которых после прикосновения руки графини большая искусственная голубка облетела площадь, зажигая сотню факелов по ее периметру, а затем уселась на 25-метровую имитацию триумфальной арки Тита в Риме. Рассказывают, что Павла больше всего впечатлило то, как спокойно и дисциплинированно вела себя толпа, которую не требовалось контролировать при помощи солдат или других сил – достаточно было пяти церемониймейстеров из Совета десяти под предводительством одетого в красный мундир великого капитана (Capitan-Grande). «Voilà, – воскликнул он, – l’effet du sage gouvernement de la République. Ce peuple est une famille»[384]. Наверное, никакие другие слова не доставили бы принимающей стороне большего удовольствия[385].

Великий князь не был умен, однако многие гости города, гораздо более проницательные, чем Павел, не заметили в Венеции какого-либо раскола или недовольства. В любом случае они не обнаружили бы ничего подобного среди простых людей. Среднестатистический представитель венецианского рабочего класса был вполне доволен своей судьбой. Получая небольшое количество хлеба и достаточно зрелищ (а хватало и того, и другого), он не имел поводов для недовольства. Налогообложение оставалось необременительным или не существовало вовсе. Рожденному вне правящей элиты редко приходило в голову стремиться в политику. Он не доставлял беспокойства Совету десяти или инквизиторам; напротив, он считал, что они являются полезным и необходимым элементом государства, и с готовностью радовался, когда они раскрывали заговор или выступали против какого-нибудь недовольного барнаботти. Они же, в свою очередь, нисколько его не тревожили, предоставляя ему гораздо больше свободы, чем аристократам – те находились под постоянным надзором, и им запрещалось покидать город и уж тем более республику без особого разрешения. Так что он не лил слез по Пизани или Контарини: они выступали лишь от имени своего недовольного класса и не были представителями народа, да никогда ими и не притворялись. Чем скорее их упрячут в надежное место и чем дольше они будут там находиться, тем лучше.

Оставшиеся семь лет правления Паоло Раньеро бедны событиями. В мае он принимал у себя папу Пия VI, направлявшегося в Вену, и это был первый визит правящего понтифика после триумфальной победы папы Александра III над Фридрихом Барбароссой в 1177 г.; в следующем году дож и сенат по не вполне понятным причинам отвергли предложение трех полномочных представителей – Джона Адамса, Бенджамина Франклина и Томаса Джефферсона – заключить договор о торговле и дружбе с молодыми Соединенными Штатами. Продажность Раньеро становилась все более бесстыдной с возрастом, и большинство подданных от души его презирали. Величайшим памятником ему (который он совершенно не мог бы поставить себе в заслугу) безоговорочно считаются защитные дамбы (murazzi) – гигантские волноломы из каменных глыб разного размера толщиной семь метров у основания, тянущиеся на 4 км вдоль побережья острова Пеллестрина. Этот огромный вал, строительство которого началось в 1744 г., возводился 38 лет и все еще представляет собой впечатляющее (хотя, увы, все более неэффективное) свидетельство того, что даже море, которое так долго было прибежищем Венеции, стало восставать против нее. И все же среди тех, кто присутствовал на его инаугурации, многие наверняка с печалью думали, что Венеция столкнулась с иными, гораздо более серьезными опасностями, как внутренними, так и внешними, от которых у нее не было защиты. Все, что ей оставалось, – продолжать делать вид, что все в порядке; и именно ради этого Паоло Раньеро, умерший неоплаканным в феврале 1789 г., неосознанно принес свою последнюю жертву республике: не удостоившись обычного торжественного погребения, он был похоронен в церкви Сан-Никола да Толентино – тайно, ночью, чтобы не прерывать ежегодный карнавал.

46

Падение

(1789 –1797)

У сильного всегда бессильный виноват,

Тому в истории мы тьму примеров слышим[386].

Лафонтен. Волк и ягненок

Когда 9 мая 1789 г. Людовико Манин, 118-й и последний дож Венеции, был избран 28 голосами против 13, он и его подданные еще не знали, что всего четырьмя днями ранее Генеральные Штаты собрались в Версале и что уже запущена цепь событий, которая привела Францию к революции. Правда, даже если бы эта весть достигла Риальто, вряд ли венецианцы обратили бы на нее серьезное внимание. Больше семидесяти лет они жили в отрыве от реальности, уверенные, что ставшая традиционной политика нейтралитета убережет их от всех зол и что все будут уважать их решимость жить в мире с соседями. Их ошибкой – самой трагической за всю историю Венеции – стало то, что они цеплялись за эту уверенность еще долго после того, как им следовало осознать ее несостоятельность; и большую долю ответственности за этот катастрофический самообман следует возложить на Людовико Манина.

Во многих отношениях это был необычный выбор. Прежде всего, в отличие от всех дожей, правивших в последние несколько веков, он не принадлежал к старой венецианской аристократии. Манины были влиятельным семейством из Фриули, купившим себе место в Золотой книге за 100 000 дукатов в 1651 г. – всего за 74 года до рождения Людовико, так что для большинства своих старших коллег он оставался выскочкой. Рассказывали, что один из его соперников в борьбе за трон дожа, прокуратор Пьетро Градениго, во время празднования после избрания Людовико проворчал: «С дожем из Фриули республике конец!» Восемь лет спустя эти его слова вспоминались слишком хорошо.

Общественная карьера Манина была вполне выдающейся, но не очень впечатляющей;