задолго до того, как Венеция стала европейской столицей удовольствий. И конечно, она объясняет большое число сиротских домов и монастырей, поскольку основной удар приходился именно на девочек из высших слоев общества. Для двух из трех девушек-аристократок, не сумевших найти себе мужа (вообще-то пропорция была даже выше, поскольку обедневшие аристократы часто брали жен из более состоятельных семей буржуа), оставалась лишь одна дорога – принять постриг. Неудивительно, что многие женские монастыри имели репутацию гнезд разврата, хуже которых были лишь игорные дома и притоны; правда, гораздо реже вспоминают, что монастыри, как и сиротские дома, часто являлись также центрами венецианской музыкальной жизни.

Для дамы, которой повезло выйти замуж, жизнь складывалась весьма приятно. Вскоре после замужества она заводила постоянного кавалера (cicisbeo, особое венецианское понятие, нечто вроде «верного рыцаря», cavaliere servente), однако в большей степени альфонса), с которым становилась практически неразлучна, а ее более пожилой и занятый делами муж появлялся рядом с ней сравнительно редко. Кавалер мог быть или не быть ее любовником; он имел достаточно возможностей им стать, однако это вовсе не было непреложным правилом. Любовные связи в Венеции не всегда заканчивались постелью. Надо признать, что мемуары Казановы создают именно такое впечатление, но Казанова был закоренелым хвастуном. Кроме того, он писал, что та же мера успеха ждала его в Вене, Париже и Лондоне. Как бы то ни было, с точки зрения дамы кавалер обладал большим преимуществом: он всегда находился в ее распоряжении; и пусть мужья были в дефиците, зато с таким выбором из молодых холостяков альтернатива находилась вполне легко.

Однако при этом и от мужей, и от жен могли избавиться. Одна из сторон венецианской жизни, которая больше всего шокировала приезжих, – та частота, с которой аннулировались браки, и явная простота этой процедуры. Французский поверенный в делах потрясенно сообщал своему правительству в 1782 г., что перед патриархом порой лежало по 900 заявлений о разводе; а когда в том же году решили предпринять быстрые меры по ограничению этой практики, эти действия предпринял Совет десяти, а не церковные институты, которые лишь в очередной раз пожаловались на вторжение в их сферу влияния.

Нежелание вступать в брак имело два опасных последствия. Первым стало то, что тщательно продуманный план иногда давал сбой, и несколько старинных и знатных родов прекратили свое существование. Второе выглядело еще более серьезным: венецианская аристократия страдала от все более глубокого разрыва между богатыми и бедными. Еще в XVII столетии зловещей чертой общественной жизни в городе был растущий класс обедневших аристократов, которые имели обыкновение селиться в приходе Сан-Барнаба или его окрестностях и были известны в народе как барнаботти. Будучи официальными членами венецианской аристократии, они должны были одеваться в шелка и по-прежнему имели право на места в Большом совете, однако многие из них были слишком бедны или неграмотны, а потому занимали самые низкие административные посты; поскольку их ранг не позволял им работать ремесленниками или торговцами, все больше барнаботти занимались коррупционными схемами, такими как подтасовка результатов выборов нижнего уровня или продажа голосов. Другие просто отказывались от борьбы и жили на пособие по бедности. Государство предпринимало в их отношении особые меры, в том числе предоставляло им бесплатное жилье, однако при условии, что они не станут вступать в брак и приводить в мир новых юных барнаботти, нежеланных и нетрудоспособных. Тем временем даже среди относительно богатых аристократов были семьи, ощущавшие напряжение от необходимости поддерживать внешние признаки богатства, которые от них ожидались и которые были абсолютно необходимы для всех желающих получить высокую должность. На протяжении XVIII и большей части XVII в. республикой фактически управляли всего 42 семьи, из числа которых избирались все обладатели ключевых государственных постов.

В попытке привлечь свежую кровь и вдохнуть новую жизнь в исчезающую аристократию места в Большом совете стали выставлять на продажу для одобренных и достаточно богатых людей, не входивших в аристократические круги (даже в тех случаях, когда не требовалось срочно собирать средства для войны с турками). К 1718 г. 127 венецианцев купили таким образом дворянство для себя и своих потомков за 100 000 дукатов каждый; однако, хотя почти две трети из них прежде были купцами, важно отметить, что все они, получив дворянство, немедленно отказались от прежней жизни. Торговля, несмотря на роль, которую она играла в истории республики, больше не считалась подобающим занятием для благородного человека. Отныне он, как и знатные люди по всей Европе, должен был получать доход с имения на материке, которое он посещал по крайней мере дважды в год во время загородного отдыха, переезжая со всем домохозяйством – семьей, слугами, мебелью, книгами и картинами – на свою виллу в стиле Палладио или барокко, где спасался от летней жары и скуки ранней осени, пока начало работы Большого совета и новый сезон общественной жизни не призывали его обратно в Венецию. Он чувствовал, что вопросы коммерции лучше оставить иностранцам – евреям, грекам и далматинцам, которые хорошо умели справляться с такими делами и даже получали от этого удовольствие.

Возможно, столь долгий период мира, которым наслаждалась Венеция, неизбежно привел к тому, что политически сознательные граждане стали обращать внимание на те вопросы, которые влияли на ее устройство, и им не всегда нравилось то, что они видели. В отношении общей структуры республики мало у кого (по крайней мере, среди правящего класса) были какие-то жалобы. Она просуществовала почти без изменений более тысячи лет – рекорд, побить который не удалось ни одному государству в Европе, а может, и во всем мире; а если сравнить Венецию с тем, в каком состоянии оказался остальной континент, который был охвачен Семилетней войной всего через десять лет после Второго Ахенского мира, завершившего Войну за австрийское наследство, то становилось понятно, что какие-то серьезные изменения республике вряд ли нужны. Однако у государственного аппарата была одна особенность, которая никогда не встречала всеобщего одобрения: Совет десяти с его еще более зловещим ответвлением, тремя государственными инквизиторами, сам смысл существования которого – работать быстро и тайно, не консультируясь ни с кем, кроме своих членов, – становился все более отвратителен либеральным умам XVIII столетия.

Мы уже видели, как в XVII в. реформаторы вроде Раньеро Дзено безуспешно пытались лишить совет его полномочий. 140 лет спустя ни Совет десяти, ни три инквизитора не считались больше чем-то столь же страшным, как в мрачные и жестокие времена заговора Бедмара или дела леди Арундел; среди простого населения, у которого редко бывали причины бояться совета, он даже пользовался довольно большой поддержкой. Однако его по-прежнему ненавидели