И вот через восемьдесят лет мадам Сикорская, девяносто двух лет, продолжает:

– Научил меня… огромному количеству вещей. Он ведь был специалист по бабочкам! И меня он научил различать бабочек. Он меня пытался научить рисовать, он сам чудно рисовал, великолепно. Его учил Добужинский! Он мог бы быть художником, если б хотел. Он познакомил меня со стихосложением – по системе Андрея Белого. Как бы вам объяснить, что это такое… Составляется схема по ударениям в стихе, понимаете, и потом это соединяется, и чем сложнее схема, тем сложнее стихотворение.

Он мне много книг подписал, и там рисунки его. Если бы я написала в Америку, что у меня есть книги с его рисунком, на первом листе, – так это же дикие деньги! Но я, конечно, этого делать не буду, это уж мой сын решит, что он будет делать с этим.

Его невеста предпочла офицера

– Как вы проводили время там, в Монтрё?

– Во-первых, мы очень часто играли в scrabble, вы не знаете этой игры? По-русски она называется «Эрудит», в России есть такая игра, она несколько проще и другие правила, но идея та же. Это такие квадратные фишки с буквами, и вот вы составляете слово. Гениальная игра… Я в нее могу играть часами. Как раз завтра приходит мой партнер, один русский, который тут живет, по фамилии Трусов, он работает здесь, в международной организации по патентам, и мы с ним сражаемся. Последний раз я его обыграла, он ушел рыдая. Ну вот. Играли, разговаривали, потом ужинали. Потом он меня провожал на вокзал, и я ехала домой.

– Ваша какая любимая книга – из его?

– «Дар»! Я считаю, что это вершина его. Я хорошо помню ту берлинскую жизнь. Эти описания, как он ходит купаться в Грюневальд. Боже, сколько я там раз бывала, в этом Грюневальде! Очень интересно, что в Берлине русская эмиграция была почти что только еврейская. В моем классе в русской гимназии нас было человек двадцать, так только трое из нас не были евреями, я и мои две подруги.

– И там, в Берлине, он ведь познакомился с будущей женой?

– Это позже, а сперва у него был роман с другой женщиной. Ее звали Светлана Зиверт, ее семья была из балтийских немцев. Они были обручены и даже кольца носили. Но мой брат не имел никакой работы, – так, он то учил боксу, то давал уроки русского языка. Денег не было! И в конце концов родители этой его невесты решили, что она не должна выходить за него замуж. И Светлана ему отказала. Читали ли вы его стихи? Там целый цикл посвящен этому роману. Он очень переживал.

– Он разочаровался в женщинах, как это иногда бывает в молодости в таких случаях?

– Нет, разочаровался не в женщинах, а в Светлане… Она пережила его на очень много, она умерла только в прошлом году, в апреле – в Америке. Она жила в таком русском полумонашеском доме в Нью-Йорке. Эта Светлана была на год старше меня – значит, она умерла в 92 года. Она вышла замуж за русского, из офицеров, в Берлине. Но скоро разошлась с мужем – он был ужасный человек, он бил ее. В Америку она уехала одна…

– Брат вам рассказывал про эту несчастную любовь? Вы же были страшно дружны…

– Нет. Брат никогда об этом не говорил. А стихи про это были:

И дула кисловатый лед

прижав о высохшее нёбо,

в бесплотный ринусь ли полет

из разорвавшегося гроба?

Или достойно дар приму,

великолепный и тяжелый –

всю полнозвучность ночи голой

и горя творческую тьму?

А с Верой он встретился почти сразу после разрыва со Светланой. И вот она как раз… не то чтобы воспользовалась, я не хочу этого сказать – она как раз именно попала в должную минуту, когда он оказался один. Они познакомились на балу каком-то русском, она была в маске и не сняла эту маску, несмотря на его просьбы, а потом они где-то встретились, и он как-то узнал, что это она была под маской…

Солжа не читал, ТВ не смотрел

– Однажды к вашему брату хотел приехать Солженицын – и не приехал. Вы помните?

– Да… Он хотел с ним встретиться как с человеком, который выказал очень большую храбрость, в этом смысле.

– А читал он книги Солженицына?

– Нет. Нет…

– Он расстроился, что Солженицын не пришел?

– Нет.

– Кого он читал из современных русских писателей?

– По-моему, никого. Он признавал только… ну вы знаете, их двое писало… похождения… Ильф и Петров! Он считал, что это замечательная книга – «12 стульев». И еще Окуджаву мой брат очень любил.

М-да, советскую литературу Набоков ужал до крайности. Поэзия – Окуджава, проза – Ильф и Петров. А больше ничего и не было. Может, точно – не было?

– А из американцев он кого уважал?

– У меня сейчас что происходит – я фамилии не помню. Такой недостаток памяти. Помню… Миллер такой… который писал довольно неприличные книги. Брат считал, что это полное ничтожество.

– А телевизор он смотрел?

– Никогда! Нет, впрочем, один раз было такое. Когда? Ну вот подумайте! Угадайте!

– Полет на Луну?

– Да. Американцы на Луне. Только для этого! Это его страшно волновало. Он считал это замечательным и невероятным. И вот тогда телевизор взяли напрокат, посмотрели – и тут же унесли назад.

– А он не говорил патриотически, что все-таки русские первыми полетели?

– Не было такого разговора. Вообще он не интересовался событиями. Я думаю, что он никогда в кинематографе не был. Грустно, – я любила музыку, а он терпеть музыку не мог. Никогда ни на один концерт не ходил.

– Да… Непросто, наверно, было с ним. Разговаривать – о чем? Политика, новости, музыка, ТВ-передачи, кино – это все ему неинтересно. Чтоб привлечь его внимание к массовой культуре, для этого надо, по меньшей мере, запустить людей на Луну. Тяжело, наверно, с ним было!

– Нет!

– Ну это вам не тяжело.

– Я не о себе. Вот один раз пришел человек, который написал «Защиту Сталинграда», – или как? Как его фамилия? Некрасов. Это была… картинка. И я приехала. Вот идет разговор… Причем я чувствовала, что брат не переносит того, что говорит Некрасов, это было ни к чему для него, понимаете? Но тем не менее мой брат был страшно, необыкновенно мил. Как всегда.

– А книги Некрасова ваш брат читал?

– Нет. Потом Некрасов написал об этом в каком-то журнале. Статья начиналась с того, что вот