Шрифт:
Закладка:
В начале декабря 1966 года объявился бывший ученик Роберта Дэвид Бом. Почти всю свою карьеру он провел в Бразилии и Англии. Бом писал, что видел пьесу Кипхардта и телепрограмму о Лос-Аламосе, в ходе которой взяли интервью у Оппенгеймера. «Мне стало не по себе, — писал Бом, — особенно от вашего заявления о чувстве вины. Я считаю, что тратить жизнь на подобные сантименты пустое дело». Бом напомнил Оппенгеймеру о пьесе Жана Поля Сартра, «в которой главный герой освобождается от чувства вины, приняв на себя ответственность. По моему разумению, человек чувствует себя виноватым за прежние дела, потому что они следствие того, кем он был и кем все еще остается». Бом считал виноватость как таковую бессмысленной эмоцией. «Я прекрасно понимаю, что вы стояли перед уникальной дилеммой. Только вы сами способны оценить, насколько вы в ответе за былые события».
Оппенгеймер немедленно ответил: «Пьеса и ей подобные вещи сотрясают воздух уже не первый день. Я никогда не выражал сожаление о том, что сделал и мог сделать в Лос-Аламосе. Наоборот, по многим разным поводам я уверял, что никогда об этом не жалел — ни о черном, ни о белом». Затем добавил следующие слова, но вычеркнул их перед отправлением письма: «Наибольшее отвращение в тексте Кипхардта у меня вызывает длинная, полностью выдуманная речь в конце пьесы, которую я якобы произнес, выражающая мое сожаление о прошлом. Мои собственные чувства относительно ответственности и вины всегда связаны с настоящим, и до сих пор мне в жизни этого хватало».
Возможно, Оппенгеймер держал в уме беседу с Бомом, когда в начале декабря к нему в кабинет явился для интервью журналист «Лук» Томас Б. Морган. Морган застал Оппенгеймера созерцающим осенний лес и пруд за окном. На стене висела старая фотография Китти, элегантно перескакивающей на лошади через барьер. Морган быстро понял, что Роберт умирает. «Он был очень слаб и перестал быть похожим на сухопарого, долговязого гения-ковбоя. Лицо избороздили глубокие морщины. От волос остался белесый туман. Но он все еще не терял достоинства». Когда беседа перешла на философские темы, Оппенгеймер сделал нажим на слове «ответственность». Морган заметил, что Роберт произносит его чуть ли не с религиозным оттенком. Оппенгеймер согласился, назвав ответственность «светским способом использования религиозного понятия без привязки к божественной сущности. Я бы предпочел заменить это слово “этикой”. Сейчас я понимаю вопросы этики лучше, чем когда-либо раньше, хотя они жестко стояли передо мной во время работы над бомбой. Теперь я не знаю, как охарактеризовать мою жизнь, не прибегая к понятию “ответственность”, связанному с выбором, действием и тем напряжением, с которым осуществляется выбор. Я говорю не о знаниях, а об ограниченной возможности того, что ты можешь сделать. <…> Реальная ответственность не существует в отрыве от власти, власти над собственными действиями… однако большее количество знаний, богатства, свободного времени — все это расширяет границы ответственности».
Этот монолог Морган дополнил своими словами: «После чего Оппенгеймер повернул руки ладонями кверху, как бы приглашая слушателя разделить вывод. “Ни вы, ни я, — сказал он, — не богаты. Но что касается ответственности, мы оба находимся в положении, позволяющем нам смягчить наиболее острые страдания людей, стоящих на пороге голодной смерти”».
Во время интервью Роберт своими словами изложил то, что прочитал у Пруста сорок лет назад на Корсике: «Равнодушие к причиняемым страданиям — это страшная и неискоренимая разновидность жестокости». Роберт отнюдь не был равнодушен к страданиям, которые причинял другим, но тем не менее не позволял себе поддаваться ощущению вины. Он принимал личную ответственность, никогда ее не отрицал. Однако после дисциплинарного слушания, как видно, утратил способность и мотивацию к борьбе с «жестокостью» равнодушия. В этом плане Раби был прав, говоря, что противники Роберта достигли своей цели и уничтожили его.
Шестого января 1967 года врач сообщил Роберту, что лучевая терапия не смогла остановить рак. На следующий день он и Китти принимали за обедом нескольких друзей, в том числе Лилиенталя. На стол подали очень дорогую гусиную печенку, Китти играла роль идеальной хозяйки. Однако, провожая Лилиенталя и помогая ему одеть пальто, Роберт признался: «Я не очень весел. Врач вчера сообщил плохую новость». Китти отвела Лилиенталя в сторону и неожиданно расплакалась. «В приближении смерти нет ничего необычного, — записал в тот вечер Лилиенталь, — но эта смерть выглядит особенно бессмысленной и жестокой. Роберт — по крайней мере, в моем присутствии — смотрит на нее глазами обреченного, погруженного в себя, оцепеневшего человека, настигнутого неотвратимой реальностью».
Десятого января Роберт в письме сэру Джеймсу Чедвику, другу по совместной работе в Лос-Аламосе, признался, что «борется с раком горла… без особого успеха». «Это напоминает мне, — добавил он, — яростные проповеди Эренфеста о вреде курения. Мы жили в счастливые времена, не правда ли, если даже наши критики были полны любви и света?»
В конце января Роберт вызвал свою секретаршу Верну Хобсон, прослужившую ему четырнадцать лет, и мягко попросил ее покинуть Принстон. После решения Роберта оставить должность директора института Хобсон тоже собиралась выйти на пенсию. Зная, что шеф болен и что Китти сильно нуждается в ее помощи, Верна оттягивала окончательный уход. «Я понимала: его слова означали, что он скоро умрет, — говорила Хобсон, — и что, если я не уеду сейчас, мне будет очень трудно бросить Китти, и я уже никогда не уеду».
К середине февраля 1967 года Роберт понял, что конец очень близок. «Я страдаю от боли… у меня ухудшились слух и речь», — писал он другу. Врачи решили, что он не выдержит новые сеансы лучевой терапии и прописали сильную дозу химиотерапии. Тем не менее Роберт не лег в больницу и передал друзьям, что будет рад видеть их у себя дома. К нему регулярно приезжал Нико Набоков, уговаривая других последовать его примеру.
В среду 15 февраля Роберт предпринял героические усилия, чтобы присутствовать в институте на совещании по выбору кандидатов
