в тени на порожке избы, я думал, что, если Галинка позовет меня сегодня плясать, обязательно покручусь с ней. Ведь я в костюме. Да и плясать — это не так уж трудно. Главное, чтобы вовремя она проскочила под моей рукой и волчком завертелась на месте. А уж сам я раза три сумею покрутиться.

Но сегодня на жердяном полу пляска как-то не получалась. Тогда гармонист заиграл танец, который у нас называется «сербиянка».

И тут Галинка удивила нас всех.

Она первая вышла на средину и легко, плавно, будто была невесомой, начала так выплясывать, что просто на удивление. Мне было приятно, что так пляшет наша коробовская девчонка, а Андрюха, наверное, вообще был на седьмом небе. Галинка для него плясала так легко и красиво. Эта вечерка была последней перед Андрюхиной отправкой. Неизвестно, когда еще он в следующий раз попадет на здешнее игрище и попадет ли.

Галинка раскраснелась. Стала от этого еще красивее. Жаль все-таки, что не удалось мне с ней поплясать. Я ведь мысленно разучивал движения, какие надо делать во время пляски, и костюм вот надел.

Шли мы обратно сонные и усталые. Впереди Ванюра пиликал на гармони. С востока поднималась светлынь, а потом свекольная заря залила небосклон, и сразу туман затопил все, кроме стрельчатых верхушек молодого пихтарника. Тропка вильнула в сторону и очертя голову кинулась вниз. Мы с Ванюрой повернули на нее и тут потеряли Андрюху с Галинкой. Где-то они отстали и затаились, не откликались нам.

Ванюра зло пнул желтым американским ботинком хрусткий свинарь, растоптал веселое семейство лисичек. И вдруг заорал:

Русы косы, русы косы,

Русы косы вьются вниз.

Эх, за эти косы русы

Мы с товарищем дрались.

Это, конечно, для Андрюхи. А может, так, из озорства?

Мне было грустно. Может быть, оттого, что уезжал Андрюха, или потому, что я не такой удачливый и смелый, как он. На меня не обратила внимания красивая, веселая Галинка.

Около самой нашей деревни я совсем успокоился. От бессонной ночи мне было как-то дремотно и хорошо. Я спустился к мглистому ключику, в котором бесшумно кипела ледяная струя, приложился губами к щемящей скулы воде, напился, и стало мне бодрее.

Вдруг сверху раздался осторожный хруст. Я поднял взгляд и обмер. На меня смотрел большеголовый, мягкогубый лосенок. В глазах его отражалась эта же мглистость ключа. Я тихо встал и, стараясь не помешать ему, попятился на пригорок. Пусть, пусть пьет зверюха.

Ванюра, присевший на пригорке, тоже заметил лосенка. Вложил два пальца в широкогубый рот. Раздался разбойный посвист. Лосенок в одно мгновение исчез в лесной густерне. Зря его он спугнул. Такой хороший был лосенок.

— Ловкач Андрюха-то, а! — сказал Ванюра и подмигнул.

Но то, что касалось Андрюхи, не вызывало у меня никаких таких подозрений.

— Нет, Андрюха хороший. Ты брось, — сказал я.

— Ты всегда за него! — обиделся Ванюра.

Конечно, за него, ведь мы друзья.

Мне надо было еще поспеть спрятать костюм, чтобы дедушка не заметил, что я наряжался. И вообще, чтоб никто не заметил. Мы стали спускаться по ложбинке в деревню, и в это время я вдруг увидел Галинку. Она стояла на берегу пруда и улыбалась. Ветер подхватывал длинные концы платка, накинутого на плечи, и играл ими за спиной. Андрюха, закатав брюки, лез в пруд и рвал какие-то цветы.

Я обнял Ванюру за плечи.

— Пойдем, а то ведь выспаться надо.

Только бы Ванюра не оглянулся и не увидел Галинку с Андрюхой. А то опять засвистит или что-нибудь скажет, отчего повянет улыбка на Галинкиных губах, а Андрюха заторопится скорее из пруда. Они-то ведь нас не заметили.

6

Ефросинья работала скотницей. По утрам она раньше всех пробегала по деревне. А сегодня вместо нее пошла на скотный двор Агаша. Кончились быстротечные Андрюхины отпускные дни. Надо было с кружкой-ложкой, сменой белья явиться завтра поутру на сборный пункт. Но сегодня Андрюха был еще штатский. Он сидел за столом в одной майке с дырками, словно вырванными зарядом дроби, резал ножом на брусочки репу и по одному бросал их в рот. Кроме того, успевал качать на ноге своих племяшей. Чувствовал Андрюха вину, видя печные трещины, которые напоминали неведомые реки на карте неведомой части света.

Расстанный день всегда бывает самый суетный. Ефросинья завела квашенку, хотела печь оладьи, но вдруг обнаружила, что у Андрюхи нет в мешке шерстяных носков. А время ведь все равно идет к зиме. Плача и ругаясь, она выбросила на пол из распахнутого сундука домотканые сарафаны-пестряки, вышитые крестиком полотенца и внизу, на самом дне, нашла шерстяные носки. Один из них был заколот спицами: недовязан. Ефросинья разрывалась между квашенкой и этим носком.

Заглянувшая будто бы только за решетом Галинка взялась за вязку. Она сидела теперь на скамейке и ловко орудовала спицами. Ефросинья, красная от слез и печного жара, гремела сковородками (на оладьи то и дело выпрыгивали из огня угольки) и ругала Андрюху:

— Костолом лешачий, ничего ведь не сказал! Заглянула в его торбу — батюшки, носков у него нету! Да ведь у тебя еще осенью ноги отстынут.

«Костолом» сидел уже в новой вышитой рубахе, надетой ради Галинки, и посмеивался:

— Да ну, Опрося, не сердись. До зимы еще далеко.

Галинка иногда вскидывала на Андрюху свой горячий взгляд и опять начинала вязать. Не побоялась ни бабьих пересудов, ни Ванюриных насмешек — пришла к Андрюхе и сама взялась довязывать носок. Как пряжа в убывающем клубке, подходила к концу их встреча. И оба они становились тихими и печальными. Вдруг Андрюха вскакивал и кричал Ефросинье, чтоб скорее метала на стол оладьи. Вот-вот гости прибудут.

С гармонью, сияющей лаком, пришел Ванюра и, насупив брови, начал наигрывать «Прохожую». Заглянул смущенный Сан. Опять надо было везти на склад зерно, а сегодня ехать стало некому: должны же проводить ребята Андрюху. Ведь отъезд не отложишь. Сан скреб затылок под фуражкой и качал головой: тяжелая житуха.

Андрюха разлил мутную поллитровку с Агашиным самогоном. И даже мне досталось этой противной, пахнущей дымом жидкости. И вот мы, как большие мужики, сидели на главных местах за столом и петушиными голосами пели лихие песни. И я подтягивал Ванюре, не зная слов. И никто не гнал нас из-за стола, хоть мы и были еще мальчишками. Все считали нас взрослыми.

Опершись на сковородник, с печалью смотрела Ефросинья, еще быстрее