Шрифт:
Закладка:
И опять Галинка удивила меня. Когда Ванюра устал и отложил гармонь в сторону, веселье не погасло, потому что Галинкин голос вдруг завел удивительно трогательную песню «Там вдали, за рекой». Про комсомольца-кавалериста, который погиб за Советскую власть. Остальные девчонки сразу эту песню подхватили, и она зазвучала задумчиво, ладно. Андрюха тоже запел ее, хотя раньше на вечерках парни протяжных песен, считавшихся девичьими, не пели. И я тоже стал петь. Мне ничего не мешало, потому что было темно и потому что очень уж мне нравилась эта песня.
Потом запела Галинка партизанскую песню «Тихо в поле, в поле под ракитой», и тут уж все поняли, что с ней никому тягаться не под силу. Она так вела мелодию, на такой высокой серебристой ноте, что остальные голоса уступили и включались только тогда, когда звучал припев. Я смотрел на Галинку с немым удивлением. Надо же, какая она!
И еще что меня поразило: новую песню «Прощай, любимый город», которая даже в госпитале была новинкой, здесь, в деревне, Галинка знала. Мне казалось, что тут нам стал подпевать даже Сан.
Вдруг я заметил, что и мой дедушка стоит в отдалении под березой. Слушает песню. Радуется тому, что гармонь добавила веселья. А может, думает о нас, недоростках, или о том, что скоро настанут горькие минуты и еще один парень из коробовских уйдет на войну.
Все было бы хорошо, если бы Ванюра вдруг не испортил веселье.
— Пойдем в Дымы! — закричал он.
И хоть его уговаривали и Агаша, и Сан, и Феня, он взял гармонь и пошел в темноту. Делать было нечего, без гармони веселье — не веселье. Следом за Ванюрой пошли мы с Андрюхой и Галинкой.
На околице деревни гармонь снова взял Андрюха, и зазвенел Галинкин голос. Пела она неслыханную до войны в наших местах, привезенную откуда-то «Семеновну». Задорно и весело пела. Одна частушка была смешнее другой. Но Ванюра, которому хотелось озорничать, опять все испортил. Он обнял Галинку за шею, сдавил ее у себя под мышкой.
— Пой так.
Галинка вырывалась, как овечка, попавшая между жердями в изгороди, и, конечно, не пела.
— Отпусти, отпусти, Ванюрище! — кричала она.
То, что она называла Ванюру Ванюрищей, рассердило его. Он еще сильнее захватил ее за шею. Я ненавидел в этот момент Ванюру, но стеснялся заступиться. Скажут: знать, втрескался, раз за девку пристал. В деревне полагалось проявлять свое внимание какими-нибудь грубоватыми выходками вроде Ванюриной. Но Андрюха не стерпел этого.
— Эй, Ванюр, отпусти-ка. Не мешай петь.
— А ей и так весело, — захохотал Ванюра.
— Слышь, отпусти, — сказал Андрюха раздельно и очень веско.
Ванюра выпустил Галинку. Она, потирая шею, отскочила. Андрюха подождал ее, что-то сказал. Не знаю что, но Галинка вдруг запела песню, которой Андрюха уже не мог подыгрывать, но и без гармони эта песня звучала хорошо. Мне казалось, что песня эта про Андрюху и для Андрюхи. Были в ней такие слова:
Твое имя в лесу перед боем
Ножом вырезал я на сосне.
Ясно — про Андрюху. Он пойдет через два дня на фронт и, конечно, перед боем вырежет на сосне чье-то имя, наверное Галинкино, а может, девчонки из своего цеха. Наверняка Галинкино. Ему так понравилась эта песня, что он попросил Галинку еще раз спеть.
Когда мы с шумом и оглушительным ревом хромки подошли к Дымам, на околице встретили нас притихшие девчата и подростки.
— Сегодня сразу три похоронки, — сказал коротенький квадратный парнишка Пронька Дымов. — Нехорошо плясать-то.
Гармонь наша смолкла, и мы явственно услышали причитания, доносящиеся с дальнего конца деревни. Это было страшно и тоскливо, хотелось скорее бежать от этого завывания. И глупым, бесчувственным показалось наше веселье.
— Пойдемте, пойдемте домой, — вдруг заторопилась Галинка.
— Ну, пять верст плелись. Пошли в Кропачи. Тут всего полверсты. Там попляшем, — сказал Ванюра, и к нему присоединились ребята из наших коробовских, из дымовских.
— Я не пойду, — сказал Андрюха, хотя ему-то надо было бы повеселиться, ведь всего осталось два дня.
Видно, это известие о похоронных так подействовало или еще что, но мы втроем — Андрюха, Галинка и я — отправились обратно в Коробово, а Ванюра, злой на нас, увел дымовских с гармонью в деревню Кропачи.
Галинка рассказывала по дороге о том, что райком комсомола посылал ее рыть окопы, как несколько раз попадала под бомбежку и как это тяжело, когда людей специально убивают. Фашистам ведь никого не жалко. И Галинка еще больше выросла в моих глазах. Комсомолка! Ей дал задание райком, и это задание она выполнила. Она бы, наверное, как Зоя Космодемьянская, могла пойти через линию фронта и совершить подвиг. Конечно, могла бы!
Лежа на полатях рядом с дедушкой, я все еще улавливал ухом далекую гармонь, Галинкин голос, хотя знал, что гармонь играет далеко-далеко и ее здесь не слышно, а Андрюха с Галинкой бродят у пруда. Я там их оставил. И почему-то мне было обидно оттого, что я ушел, а они ходят вдвоем. Ведь Галинка меня первым приглашала на круг плясать. Может, мне надо было остаться?
И еще я удивлялся самому себе. Раньше, слыша сквозь сон звук гармони, пение парней, гуляющих вдоль деревни, я не понимал, отчего они не идут спать. Ведь днем столько интересного будет. А теперь мое ухо ловило ставший желанным звук гармони. И еще почему-то стоял в ушах Галинкин голос.
5
Утром я проснулся от Санова тенорка. Председатель ходил от дома к дому, постукивал прутиком в раму и говорил:
— Агафья Гурьяновна, снопы вязать!.. Иван Степанович, овес на жнейке жать!
Это он так Ванюру называл по имени и отчеству. И сидящий внизу на деревянной самодельной кровати Ванюра рос в моих глазах. Иван Степанович! И Галинку и всех остальных подростков и молодых ребят называл Сан по имени-отчеству. То ли он делал это для собственного успокоения — вон еще сколько взрослого народа в деревне, — то ли для того, чтобы ребята и девчонки чувствовали себя взрослыми людьми.
Дедушка с утра сел лакировать гармонь, а мы с Андрюхой и Ванюрой пошли на ток. Выпал дождь, и жать стало нельзя.
Около тока — житница, поросшая бархатистым зеленым мхом, — весы с деревянными чашами на цепях. Под ними вразброс гири-двухпудовки — забава деревенских силачей.
Приехав в
