Когда я подбежал снова, дедушка держал навытяжку свою широкую ладонь. На ладони, как на аэродроме, сидела пчелка. Какая-то жалкая, мокрая. Дедушка всех слабых жалел и ее пожалел тоже:

— Смотри, Паша, пчела. У нее труд потяжельше человечьего. Махонькая, а за шесть верст летит за медом. Потом с грузом обратно. А вдруг град, крупа снежная? Много ли надо такой?!

Дедушка подождал, пока пчела не пришла в себя и не снялась с ладони.

— Лети, труженица, — сказал ей.

И вот подошли мы наконец к одиноко стоящей на взволоке великанской сосне, от которой видна была вся округа: ставшие в ряд мохнатые лесные увалы, будто мамонты на водопое. За одним из них полыхнула золоченой маковицей церквушка. Вот левее этой церквушки и кудрявятся сады нашей деревни. Деревня небольшая, всего девять дворов. Всех жителей я знаю наперечет, даже самых маленьких.

Сосна высоко в небе качала ветвями, будто плыла, далеко все видя вокруг. Когда-то была здесь деревня Упиралки. Разметал ее ураган, а сосну пощадил.

— Вот она! Дошли! Теперь наш путь лежит напрямик, — сказал дедушка, с уважением прикасаясь к дереву. — Она ведь раза в два старше меня. Почтенное дерево. Давно я его помню. Мимо него в церковноприходскую школу бегал, меня и крестить и венчать возили тут, и из германского плену когда возвращался, здесь весь в слезах остановился. Сосна сосной, а меня, Паша, она наполнила верой.

Все воскрешала сосна, оживляла в памяти.

— Вот тут, под угором, отца твоего я встретил. Он бежал по тропке из школы и не узнал меня, потому что год не виделись. Я с гражданской тогда шел, — вспомнил вдруг дедушка. — А теперь он тебя не узнает, когда вернется с войны. Ты большой стал. Быстротечное время уж сменило поколения. Так-то, Пашенька, идет жизнь.

Значит, и для моего отца эта сосна была какой-то особенной. Может, и для меня станет такой.

После привала под упиральской сосной вроде веселее зашаталось. Даже дедушка пошел легче.

Уже в темноте около каких-то прясел услышал я глухой топот, и бодрый голос кривого Сана окликнул нас. Андрюха подскочил ко мне.

— Ух, и поел я! Молока кринку выдул, картошки вареной чугунок. На-ко, — и сунул мне теплую пресную шаньгу на сочне.

4

Странная была эта Ефросинья. Когда в город приезжала, уговаривала дедушку сбить печь, и Андрюха ехал за тем же, чтобы делать эту самую печь. А тут, как только узнала, что у брата повестка в военкомат, про работу ни слова. Пусть Андрюха походит, погуляет, отдохнет, мало ли что на фронте с ним случится. А печь обождет. Оказывается, ждать можно.

Пригласила к себе дедушку и меня Агаша Степиха. В наших местах всех замужних женщин называют по имени мужа: Степиха, Петиха, а детей как придется: и по отцу, и по матери — Санко Иванов, Иван Степанидин, Галина Митриева, а о фамилии даже не вспоминают. Да и что фамилия даст, если почти во всей деревне она одна — Коробовы.

Агаша Степиха, жена бывшего председателя нашего колхоза Степана Коробова, позвала нас к себе, во-первых, потому, что была родственницей моей мамы, а во-вторых, и это, конечно, основное, из-за того, что предложила дедушке починить гармонь, которую выменяла сыну Ванюре за полпуда муки. Ванюра, скуластый, черноглазый парень, был мой одногодок, и не только одногодок, а родились мы с ним почти в один час, и нас, новорожденных, мыли в одной бане, так что и тут мы с ним были в какой-то родственной близости. Когда видели нас вместе, всегда напоминали об этом.

Ванюра, пока я его не видел, повзрослел. Заматерел, как говорила Агаша. Он ходил враскачку, охальнова-то, по-мужичьи, пошучивал и работал будто бы совсем как взрослый: носил на току мешки-пятерики. Меня бы от таких мешков, как таракана, к земле прижало, а он только покрякивал.

Раным-рано забежал за мной Андрюха. Он уже и выспался, и позавтракал, и выглядел по-отпускному: сандалии на босу ногу, майка. Ванюры уже давно не было. Я слышал сквозь сон, как стучал он в сенях кнутовищем, поругивался, что, не выспавшись, пришлось ему идти на поле. Вчера и правда со встречей засиделись долго. Я как забрался на полати, так сразу уснул.

Мы с Андрюхой пошли туда, откуда доносился стрекот жнейки. Ванюра докашивал ржаной клин у Елагиной пустоши. Кружились грабельцы, сбрасывая на полотно тяжелые стебли. Ванюра задерживал их палкой и, накопив до размеров снопа, сталкивал на землю. Лошадью правил совсем малыш, Ефросиньин Колька, парнишка лет девяти. Он сидел верхом с вицей в руке.

Следом за жнейкой шли женщины, вязали снопы, ставили бабки. Веселым, людным становилось поле от этих бабок. Будто в одинаковых сарафанах собралась на нем целая толпа женщин. Видно, оттого и зовут бабками составленные так снопы.

Завидев нас, Ванюра велел остановить лошадь. Слез и солидно подошел, подав руку. Он достал жестяную коробку с табаком, предложил Андрюхе, потом мне. Я курить не стал, а Андрюха завернул цигарку.

— Ну, дак воевать, значит? — сказал Ванюра, хотя знал, что у Андрюхи есть повестка. Но так уж иногда спрашивают о том, что и сами знают.

Ребята курили, а женщины послушно ждали. Колька тут же привалился к шее лошади и задремал. Не мешало даже то, что лошадь, гоняя длинным хвостом слепней, попадала по нему. Веснушчатое лицо было измученным. Видно, Колю подняли тоже ни свет ни заря.

— Дай-ка я проедусь, — предложил вдруг Андрюха и забрался на железное, мисочкой, сиденье.

— А ну, Коля, припужни мерина.

Коля встрепенулся, и жнейка бодро застрекотала. Андрюха не впервой работал: получалось у него сноровисто и легко. Колю он веселил, не давая дремать:

— Ну-ну, всего три кружочка, держись, не спи, племянничек, я тебе гостинцев привез.

— Давай в деревню пойдем, — сказал мне Ванюра, довольный тем, что его заменили. — Может, дедко твой гармонь к вечеру успешит?

Притащив из клети перевязанную мочальной веревкой гармонь, Ванюра нерешительно спросил дедушку:

— Как, Фаддей Авдеич, в печь ее сразу надо или можно что сделать?

Дедушка отложил свой ощерившийся гвоздями ботинок, который, видно, собирался чинить, взял уважительно гармонь, развязал веревку.

— Досталось ей, бедной, — пожалел он, — да вроде можно подправить. Не пропащий еще инструмент.

Ванюра заулыбался.

— Значит, можно?

Мой дедушка везде чему-нибудь учился. В молодости он купил себе гармонь-тальянку. Играл не так лихо, как другие, но зато всю гармонь до последней планочки рассмотрел и научился определять, где у нее дефект, как ее можно