Шрифт:
Закладка:
На тихом разъезде мы вылезли, и поезд увез Сергея Антоныча дальше. Может, на фронт. Мы помахали ему. Он шепнул на прощанье, натянув мне на нос кепку, чтоб я не забывал «пифагоровы штаны». Хорошо, что это было понятно мне одному.
Идти пешком, мне думалось, лучше, чем ехать в поезде: ни от кого не зависишь. Но мы зависели. Зависели от того, как станет передвигаться наш дедушка. С его одышкой нам и десяти километров за день не осилить. А надо пройти тридцать.
Дедушка встретил старых знакомцев — подернутые желтым лишайником шумливые тополя близ вокзала.
— Здесь уже чувствуется наша сторона, — сказал он, — отсель я до деревни впробеги несся.
Для дедушки и эти тополя и казенного цвета вокзалец были радостными и горестными. Сколько раз уезжал он отсюда то на войну, то в скитания по свету, сколько раз возвращался взволнованный от предчувствия встречи с родными!
Мы усадили дедушку на вокзальный диван под тополями, а сами пошли искать подводу. Одни мы бы и пешком добрались, а дедушке не дойти.
Ни на пустом разъезде, ни у медпунктовской коновязи подвод не оказалось. Около одного дома стояла подвода. Женщина ухватистыми мужицкими движениями подправляла супонь на коняге.
— Ну, балуй ишшо! — кричала она на лошадь. Кричала, как видно, по привычке, потому что коняга был ребристый — кожа да кости — и вряд ли он мог баловать.
— Далеко едешь? — деловито спросил Андрюха. — Старичка бы надо подбросить. Платой не обидим.
— Да ты што, парень! — с укоризной сказала тетка. — Гликось, мерин еле стоит. Бока будто гармонь. Он сам-то себя не таскает.
Да и зря мы заводили разговор, потому что подвода поехала в другую сторону.
Что делать теперь? Ждать? Вдруг из соседнего дома выскочил противный парень в синей майке. Он почему-то решил, что мы хотим взять его двухколесную тележку, стоящую у сарая.
— На колясочку смотрите? Я сразу понял!
Мы и не думали о тележке, а теперь парень нас надоумил. Это выход! На такой тележке мы бы и вещи и дедушку увезли.
— Ты что, спятил? — осадил Андрюха парня. — Нужна нам твоя тачка!
Парень ушел, но через окно наблюдал за нами.
— Эй, ты, — позвал его Андрюха, — иди-ка сюда!
Парень вышел.
— Так и будь, возьмем мы твою таратайку. На обратном пути ярушник хлеба завезем.
— Дурак я, что ли, незнакомым давать? Тележка-то у меня новая.
— Ну и что? Хлеб-то лишний разве? До картошки все равно тебе таратайка не сгодится.
— Обманете ведь, — обреченно выкатывая свою тележку, протянул парень. — Я целый месяц ее делал. Ни у кого такой нет.
— Хорошая, ничего не скажешь, — похвалил Андрюха.
Дедушка обрадовался таратайке.
— Ничего, ребятушки, побредем помаленьку. Ты, Андрюша, впереди шагай. У тебя ведь всего четыре дня, а мы с Пашей довезем все.
Парень, его тоже, оказывается, звали Пашкой, увязался за нами. Он уже не боялся доверить нам свою таратайку, ему просто хотелось, чтоб мы ее хвалили. Андрюха понял это и старался вовсю. И ход-то у таратайки хороший, и не скрипит-то она, широкая, много груза войдет.
Парень млел от глупой радости и тащил таратайку с нашими вещами. Видно, совсем тоскливо было ему на этом безлюдном разъезде. А мы вот тачку его заметили и так расхвалили.
Около железнодорожного переезда нас догнала та самая подвода с конягой, которая «сама себя не таскает». Женщина съездила куда-то и теперь возвращалась той же дорогой, что шли мы.
— И не просите! — откликнулась женщина на Андрюхины уговоры. Потом вдруг сама соскочила с телеги, подбежала к дедушке: — Уж не Фаддей ли Авдеич?
— Я, Мария, я.
— Ишь ведь как тебя перевернуло, милой! Дак ты уж не тиф ли отдюжил? Садись-ка на телегу-то, садись. Одер-от мой еще потихоньку ходит. До Липова довезу.
Видимо, Мария помнила дедушку совсем другим. За военный год он ссутулился, похудел, ходил шаркающим, медленным шагом.
— Ну вот, обещали-обещали, что возьмете, — разочарованно протянул владелец таратайки, — а не берете!
— Спасибо тебе. Ярушник жди. Я и так тебе ярушник завезу, — пообещал Андрюха.
Павел явно был недоволен, что тележка не пригодилась нам, и уныло поволок ее обратно.
Мария была какой-то нашей родственницей из дальней деревни. Она знала и моего отца и мать, а я ее не знал.
Дедушка, оправдываясь, сел в телегу.
— Мне бы только до упиральской сосны добраться, а там рукой подать. Там близко прибежище наше.
Дед и Мария заговорили о неизвестных мне кумовьях и крестных, один из которых жив, а другой «прошлогодь помер, а ему от сына похоронку принесли».
Дедушка сокрушенно качал головой, говорил, что вот от нашего папы тоже никаких вестей нет.
Под гору мы с Андрюхой подсаживались на телегу, но в сырых, непроезжих местах коняге приходилось трудно. Совестливый мой дед слезал с телеги, мы упирались в нее сзади, Мария деловито наматывала на кулак вожжи и секла лошадь кнутом. Судорожно вздрагивала конская кожа, телега подавалась вперед.
Совсем плохой была лошадиная житуха: сек кнут, жгли слепни, еда плохая.
— Жалко, да что поделаешь, — сетовала Мария. — О житье уж не думаем, лишь бы выжить.
— Надо, надо тебе, Мария, выжить. Федора дождаться. Ты молодая. Нельзя духом падать. Впереди-то светлая жизнь, — говорил ей дед, — не век война будет.
— Да уж больно долго. Поди, не выжить?
— Старайся, крепись, выживешь, — наставлял дедушка. Он всем говорил успокаивающие слова. И правильно делал, потому что и так ясно, что тяжело и голодно.
От села Липова до упиральской сосны шли мы с дедушкой вдвоем. Мария повернула к своей деревне, Андрюха ушагал вперед один, пообещав, что встретит нас с подводой.
Мы брели мимо меченных первой редкой желтизной березников, вдоль угористых полей. В небе скитались облака, и бродили по седым овсам и поросшему отавой лугу тени и светлые пятна. Они то зажигали веселыми разноцветами дальние увалы, то накладывали на них серые вечерние тона.
— Ячменю еще много, — тревожился дедушка, не видя никого в поле. Замечая в косых ложбинах купола стогов, загорался радостью: — Сена́-то неплохи! Неплохи!
Я убегал от дедушки далеко вперед, вырывал в придорожной канаве черные корни. Помнится, на таких росли земляные орехи, которые приносила мне в раннем детстве мама. Они были хрусткие и сладкие. Однако орехов я нигде
