— А, вертишься? Я-a тебя! Ето кто меня подвесил? Сраму-то сколь! Опять Коробицей прозовут.

Потом она брала ухват и делала военные движения, желая наколоть коробок. Конечно, ничего не выходило. Коробок знай крутился на нитке. Вот сколько смеха могла она сделать из спичечного коробка.

Видя, что зрители уже устают, Соломонида ставила на четвереньки своего сына Семена. Семен мычал по-коровьи и вставал. Соломонида ступала ему на спину и наконец дотягивалась до коробка. Начинался заключительный акт. Соломонида хотела растоптать коробку и то попадала каблуком мимо, то себе по ноге, то тому же Семену. Она притворно охала, стонала:

— Фершала мне. Фершала! Воды! Нет, водки… Нет, фершала!

Мы, ребятишки, визжали и плакали от восторга, и взрослые утирали слезы. Наконец коробок был раздавлен и сожжен в печи. Гости садились за стол. Теперь Соломонида заводила песни. Петь она их любила и знала во множестве.

Я с радостью переходил от Агаши к тетке Соломониде. У нее легче будет жить.

Правда, Сану гармони не надо чинить, но дедушка будет отдавать им все, что заработает, и мы заживем неплохо.

Тетка Соломонида встретила радостно.

— Слышу, гостят-гостят, а мной брезгают! — упрекнула она.

Скоренькой поступью подошла к нам, задирая платок, освободила ухо, подставила ладошку.

— Что чутко, Фаддей Авдеич? Ты ведь грамотей. Скоро ли войне конец? Скоро ли Гитлера передюжат?

Я смеялся, думая, что она изображает глухую, освобождая из-под платка ухо. Но, оказывается, она действительно стала хуже слышать и зрение у нее испортилось. Она убивалась, что на глазах у нее теперь какой-то туск, что ни корову доить, ни дрова рубить теперь не может, и плакала.

— Поди, Семенушка моего, когда придет с войны, я уже не увидаю.

По утрам и вечерам она долго молилась и говорила иконе:

— Не вижу я тебя, господи, дак ты уж так мои молитвы услышь, сохрани-упаси солдатиков жданых от зверя Гитлера. Упаси, господи, Семена моего, Игната Ефросиньина, Петруню Митриева…

Такие придуманные молитвы она могла произносить долго-долго, но даже мой дедушка, всегда вступавший в спор с верующими, тут молчал. Соломонида была особой статьей.

— Вы уж, бабы, лучше работайте. Я за ваших мужиков молюсь. Все равно мне ступить никуда нельзя. Скоро вовсе, поди, отемнею.

У Сана мне было куда вольготнее. Я на выбор делал то, что мне нравилось. Рубил на широком чурбаке сучья для печи, лазил в рундучной плесени и пыли по подволоке, натыкаясь на самые неожиданные вещи: похожий на ископаемые кости старый ткацкий стан, пропыленную шляпу-гречушник.

Чуть было не научился я доить корову. Она у Соломониды была уросливая, чужих никого не подпускала. Даже Сану перед дойкой приходилось повязывать платок и подпоясываться фартуком. Иначе и его не терпела Вешка, подшибала подойник.

Наша Беляна никогда такого бы не сделала. А эта черненькая вздорная коровенка могла выкинуть какой угодно фокус. Однажды Сан не сумел забежать домой ни в обед, ни к вечеру, и мы решились подоить корову без него. Тетка Соломонида рассказывала, что надо не только повязать платок и надеть фартук, но и взять хлебца с солью, тогда коровка подчинится и молоко отпустит. Дедушка знал, как доить, но боялся, что его схватит одышка, а корова озлится, боднет. Я уговаривал Соломониду пустить меня. Все я исполню в точности. Мне даже нравились театральные приготовления к доению. Дедушка держал лампу, Соломонида ласково гладила Вешкину морду и приговаривала:

— Вешка, Вешка, Вешенька, теперь я тебя подою, жданую, подою…

А я в это время в платке с подойником в руках подбирался к корове. Все делал, как полагалось, подвязал хвост к ноге. Вешка вроде не чувствовала беспокойства; я подсел на маленькой скамеечке к вымени и начал обмывать примерно так, как, казалось мне, делают женщины. Вешка в это время покосилась на меня недоверчивым черным глазом. Я замер. Но опять тетка Соломонида отвлекла внимание коровы, поглаживая ее по шее. Однако ненадолго. Стоило мне взяться за вымя, как подойник мгновенно полетел в сторону. А в меня уперлись по-чертенячьи злые глаза, острые рога нацелились в грудь. Я сумел выскочить на четвереньках из-под коровы и долго не мог прийти в себя. Нервно посмеиваясь, думал о том, что все-таки предстоит мне опять лезть и доить корову и вряд ли это кончится добром. Но тетка Соломонида, поглаживая корову, сама вошла в хлев, ощупью нашла подойник, скамеечку, и успокаивающие длинные звоны молочных струй привели Вешку в мирное состояние.

— Говорю ведь Сану — женись на Фене, женись на Фене. Девка хорошая, а он молчит и молчит, — сетовала Соломонида. — Или скажет: «Все на фронте, а я здесь женюсь. Да меня засмеют мужики, когда вернутся. Скажут, на постели с бабами воевал».

Как-то копал я на Сановом огороде морковь, свеклу, брюкву — все, что осталось после Соломонидиной работы. Старуха убирала овощи с грядок почти на ощупь. Манили меня высоченные подсолнухи. На слабых шеях держались целые решета. Я пробрался к пряслу, схватился за стебель и вдруг услышал голос Сана, смех Фени.

— Ты меня любишь? — говорил Сан, держа в своих руках Фенину чумазую ладонь. — Ну вот хоть столько, с самый маленький пальчик?

Фенины щеки горели свекольным румянцем, и не видно было веселых веснушек.

Феня смеялась, руку свою не выдергивала.

— Нельзя ведь, Сан, таким дурачком тебе быть. Ведь ты теперь председатель. Почто ты глупой-то этакой?

Сан был очень дисциплинированным и не мог без определенности. Он не обратил внимания на Фенины слова, повторил, может ли она ответить на его вопрос.

Феня отобрала свою руку у Сана.

— Я ведь не могу так, — навалившись на колесо трактора, объяснял дотошный Сан. — Видишь, я калеченный. А вдруг ты кого-то ждешь?

— Помоги мне трактор завести, — сказала Феня.

И больше я ничего не слышал, потому что залязгала заводная ручка, а потом застрелял мотор.

С утра мы с дедушкой садились за гармони. Я хотел ему помочь, но отчего-то все я делал не так, как надо было дедушке. Я брал резонатор, похожий на длинный барак с множеством металлических дверец, и начинал с усердием тянуть в себя воздух. То ли легкие мои были слабы, то ли не так надо было втягивать в себя воздух, — каждый голос должен был петь отдельно, а у меня все они гудели враз.

— Сходи-ка посмотри, не пришла ли Вера, — придумывал дедушка для меня дело. — Да еще табаку поруби в корыте. Сан