Я выносил корыто на завалинку и начинал топором рубить в нем самосадные коренья, наблюдая, не идет ли почтальонка Вера.

Я был рад, что у дедушки много табаку, не то что в городе. Здесь вроде и кашель у него прошел. Может, поправится он, исчезнет у него одышка.

Вера была самый желанный и в то же время самый нежеланный в Коробове человек. Дедушка все ждал, что вот-вот из дому перешлют нам папино письмо. Это будет радость. Тогда и сон тот забудется. Кроме того, Вера могла рассказать о новостях, которые узнала в сельсовете и на почте. Но она могла принести и горестную весть. В зависимости от новостей по-разному вела себя тугощекая, неунывная Вера. Если вести были хорошие — не было похоронных, не сдали наши ни одного города, а, наоборот, «потеснили противника», — то почтальонка охотно останавливалась у каждой избы. Соломонида приветливо звала ее:

— Кваску попей, Верушка. Репкой тебя попотчую, заходи, милая.

Когда же новости были плохие, Вера норовила пройти лужками, чтоб ее никто не заметил. Отдаст, что кому прислано, и все.

Она по опыту знала, что в такой день и люди ни чем ее не угостят, и веселого разговора не получится.

— Я-то ведь ничем не виноватая, — перехваченная мною, оправдывалась перед дедушкой Вера, — раз наши фронт выровняли и сдали этот… ну, как его… Амвабир.

— Армавир, — говорил дедушка. — Я был там. Красивый город. Яблочный. На Северном Кавказе он. Все ведь нарушат там германцы и сады все.

Прибежала как-то Галинка, стояла, слушая дедушку, и будто что-то хотела спросить. Мяла в руках концы косынки. Тихонько отозвала меня:

— Не говори только никому, Паш. Почтальонка Вера письмо Ефросинье от Андрюши привезла. Что он пишет-то, где он? Узнай, а?

Я отправился с тайным Галинкиным поручением, чтобы первым узнать, что пишет Андрюха.

Он, оказывается, учился на младшего командира где-то на Урале. Спрашивал, бывают ли вечерки, и много-много расписывал о том, как нужна печь. Это уж относилось к дедушке. Посылал поклоны нам обоим, очень просил помогать Ефросинье. Галинке только привет. Как Ванюре, как Сану, как всем остальным. Будто и не было у них ничего. Она убежала, когда я пересказал письмо, и вроде рассердилась на меня.

Но потом горластая почтальонка принесла солдатский треугольник и для Галинки. Галинка же слова никому не сказала о том, что написал ей Андрюха. Но, видно, написал хорошее, потому что ходила она веселая, волоча по траве косынку, и слышал я: когда она жала овес, то пела любимую Андрюхину песню о том, как на сосне перед боем вырезал солдат имя девушки.

Самые важные подробности привозил Сан, но он возвращался поздно вечером. Пока сходит в сельсовет за новостями, потаскает мешки у житницы, поработает на жнейке, потом опять пробежит в сельсовет, день и вечер пролетят. Дома хватало у него сил взять ложку, зачерпнуть картофельницу, а донести до рта уже не мог, ронял голову.

К вечеру в Соломонидиной избе всегда было много народу. Приходили послушать и хозяйку и дедушку. Он у меня мог все объяснить: и где теперь проходит линия фронта, и сколько раз наши воевали с немцами, и что уже единожды русские доходили до Берлина, да Гитлер про это забыл.

Сумерничали. В полумраке самокрутки выжигали неведомые письмена. Дедушка сидел, по старой мужицкой привычке, на корточках у порога, до поры до времени не встревая в разговор. Розовый свет самокрутки освещал аккуратно подстриженные усы, сухой хрящеватый нос.

— Сено у нас неедко, — жаловался Сан, — один черноголовик. Как зиму коротать станем?

Разговор поворачивал на любимую дедушкину тему о клеверах, которых надо сеять больше. Они и поля вылечат и корма скотине дадут.

— А вот ученый один написал, — заводил новый разговор дедушка, — что человек, который может вырастить два колоса там, где рос один, заслужил бы благодарность всего человечества.

— Да, — тянул Сан, — вдвое-то бы больше хлебушка — хорошо.

И чувствовалась какая-то добрая зависть к тому человеку, который научится выращивать по два колоса вместо одного.

И потом, как мы с Андрюхой фантазировали на крыше, они с дедушкой, взрослые люди, взахлеб говорили, что бы можно было сделать, если бы колхоз разбогател: ясли, медпункт, свой клуб, лавку. Но теперь не до этого. Все это потом, после победы.

Но однажды пришел Сан не в духе. Дедушка, как всегда, спросил, как идут дела. Единственный Санов глаз смотрел измученно.

— Ох, Фаддей Авдеич, кабы не кривой я был, пошел бы в военкомат: отправляйте на фронт. До того на душе тяжко! Зашел сегодня к тетке Настасье. А у нее ребятишек полон дом. «Дай, Санушко, хлебца», — просят. А как я дам? Нельзя.

Никто тут ничего не мог придумать.

Сан продолжал расстраиваться:

— Барабаемся, барабаемся, а толку никакого. Вовсе притужно стало. Смех и грех, Фаддей Авдеич, на весь колхоз у нас шесть телег. А сегодня Ванюра одну ухропал.

Не знаю, была ли какая хитрость у Сана, но дедушка на следующий день оставил гармошки и пошел к конному двору вместе с Митрием Арапом мастерить телеги для колхоза.

7

Встречаются в наших северных местах такие черные горбоносые мужики с горячей южной кровью, что, глядя на них, невольно думаешь: наверное, давний предок вышел с Кавказа. Прозвище обычно им приклеивают одно и то же — Цыган. А нашего горбоносого назвали почему-то Арапом. Митрий Арап, отец Галинки и Фени, горбоносый, чернобородый, с острым, быстрым взглядом, еще недавно чувствовал себя молодым, ходил на гулянки. И случалось, на вечерку угадывал, где отплясывали его сыновья. Он маху не давал, играл на тальянке, а иногда и заводил старинную с хороводом пляску.

Был Митрий конюхом. Любовью к лошадям еще раз оправдывал свое прозвище.

Подтянутый, ловкий, как танцор, Митрий все делал уверенно и любого, независимо от должности, мог выругать за сбитую у мерина холку, за езду галопом.

«Мотри, ребры как гармонь ходят. А была кобылка как барышня. Эх ты, на жужелице тебе ездить, — ругал он до войны председателя Степана, любившего кататься с шиком. — С хранежом надо, а ты…» И, возмущенный, уводил взмыленную лошадь, для того чтобы кормить и обихаживать ее.

Недаром конный наш двор считался чуть ли не лучшим в районе, и Митрию первому выдали серебром тисненное удостоверение колхозника-ударника.

С двойной натурой был этот человек. У себя на конном дворе он с женщинами-конюхами был добродушен и ласков.

«Эх вы, самоделки, самоделки, дак кто вам поможет, коли не Митрий!»