украинские казаки предстают как братья русских внутри единой Российской империи. То, что Тарасу поступок Андрия представляется худшей формой измены, очевидно следует из того, что он сравнивает его с рыночной сделкой. Для Янкеля же, как для любого еврея, пересечение границ и смена отчизны является совершенно естественным процессом. В этот период творчества Гоголя рынок все еще является для него необходимой метафорой, отображающей угрозу, которую внешние силы (в данном случае евреи и поляки-католики) представляют для славянского духа. Гоголевский нарратив теперь охватывает куда более значительную территорию, чем в «Вечерах…», но опасность, грозящая культуре и духовности казаков, по-прежнему связана с утратой ими свободы и независимости.

Демонические покупатели на метафорических рынках

Ранний коммерческий пейзаж Гоголя вместе с составляющими его людьми и товарами служит своего рода лабораторией, в которой писатель изучает последствия Просвещения, нанесшего, по его мнению, вред духовным и культурным традициям русского народа[129]. В своей статье «Просвещение», написанной в 1846 году (изначально это было письмо В. А. Жуковскому), Гоголь выражает сожаление в связи с тем, что значение этого слова было искажено при переводе на русский язык:

Мы повторяем теперь еще бессмысленно слово «Просвещение».

<…> Просветить не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах, а не в одном уме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь [Гоголь 1937–1952,8:285].

Наиболее сомнительные с моральной точки зрения герои Гоголя – это те, кого больше всех завораживают вещи, связанные с Западной Европой в целом и с Францией, колыбелью Просвещения, в частности. В «Мертвых душах», когда речь заходит о мечтах Чичикова, говорится: «Надобно прибавить, что при этом он подумывал еще об особенном сорте французского мыла, сообщавшего необыкновенную белизну коже и свежесть щекам» [Гоголь 1937–1952,6:234][130]. В повести «Портрет» Чартков, обнаружив в проклятой картине сверток с деньгами, «зашел к ресторану-французу» [Гоголь 1937–1952, 3: 97]. Подверженный внешним воздействиям русский рынок испытывает стойкость духа гоголевских персонажей, и большинство из них проваливают это испытание[131].

Если говорить о женских персонажах у Гоголя, то они легко отвлекаются на всякого рода безделушки. Впрочем, они и сами выступают в роли таких безделушек, отвлекающих внимание персонажей-мужчин. В одной из повестей миргородского цикла, «Вие», бурсак Хома Брут даже в церкви не может изгнать нечистую силу из тела юной девушки. История начинается на рынке (а заканчивается в шинке), и интерес, который главный герой проявляет к различным товарам, выдает слабость его натуры. В начале повести говорится о том, что рыночные торговки боялись задевать философов и богословов, потому что те только брали товар на пробу. А когда дух мертвой панночки убивает Хому, его коллеги сходятся на том, что вокруг них повсюду ведьмы: «Ведь у нас в Киеве все бабы, которые сидят на базаре, – все ведьмы» [Гоголь 1937–1952, 2:218].

Авторство этой идеи не принадлежит Гоголю. В украинском фольклоре полно историй об обычных с виду женщинах, которые могут превращаться в кошек и других животных[132]. Опасные женщины появляются и в более поздних произведениях Гоголя, например в «Невском проспекте», который является своего рода петербургской версией «Вия». На вытянутом в длину Невском проспекте, являющемся петербургским воплощением рынка, женщины, олицетворяющие собой иллюзорную красоту, несут угрозу и для комического героя – Пирогова, и для трагического – Пискарева. Пирогов следует за женщиной до ее дома, только чтобы оказаться в гротескном царстве ее мужа, немца по фамилии Шиллер. Художник Пискарев же, влюбившись до беспамятства в красивую проститутку, ищет убежища от реальности, погружаясь в наркотические фантазии: опиум становится для него купленной за деньги эстетической заменой собственному искусству. Его самоубийство – это гибель души, отравленной рыночными иллюзиями.

«Портрет», включенный Гоголем в издания «Арабесок», вышедшие в 1835 и 1842 годах, изображает Петербург во всем его архитектурном многообразии: от богатых домов знати до отдаленных уголков Коломны. В этой повести вновь возникают многие темы, поднятые еще в «Сорочинской ярмарке», однако в более буквальной и дидактической форме. Антигероем произведения является художник Чартков, который в раме старого портрета находит сверток с тысячей червонцев. Вознесшись из безвестности к славе, Чартков обретает почитателей, покровителей, учеников и все материальные блага, какими может обладать знаменитый художник. Однако в какой-то момент, увидев картину своего менее известного, но гораздо более искусного товарища, он осознает, что его жизнь и талант были потрачены впустую, после чего тратит все свое состояние на то, чтобы купить и уничтожить все прекрасные произведения искусства, какие только возможно[133]. «Портрет» лишен юмора, отличающего ранние произведения Гоголя, так как это скорее манифест, повествующий о предназначении искусства, а не развлекательное чтение, к которому привыкли читатели Гоголя. Гоголь опубликовал две редакции этой повести (в 1835 и 1842 годах), и обе они были резко раскритикованы Белинским. «Да помилуйте, – писал Белинский, – такие детские фантасмагории могли пленять и ужасать людей только в невежественные средние века, а для нас они не занимательны и не страшны, просто – смешны и скучны» [Белинский 1860, 6: 547]. Однако именно благодаря своей простоте и серьезности «Портрет» помогает нам понять, какую именно функцию выполняют рынки и товары в поэтике Гоголя.

Как и в «Сорочинской ярмарке», в «Портрете» есть вставная новелла. Художник, вызвавший у Чарткова зависть, рассказывает с интересом внимающей ему публике историю о том, как его отец однажды написал портрет ростовщика, о котором говорили, что в нем присутствует нечистая сила, и чьи деньги, как свитка сорочинского черта, приносили несчастье тем, кто их от него получал. «Но что страннее всего и что не могло не поразить многих – это была странная судьба всех тех, которые получали от него деньги: все они оканчивали жизнь несчастным образом» [Гоголь 1937–1952,3:122]. Портретист, чтобы снять с себя проклятие, постригся в монахи, и после долгих лет, проведенных в монастыре, ему это удалось, в то время как ничего не подозревающий Чартков растратил и свой талант, и деньги, спрятанные в картине.

Как вспомнил он всю странную его историю, как вспомнил, что некоторым образом он, этот странный портрет, был причиной его превращенья, что денежный клад, полученный им таким чудесным образом, родил в нем все суетные побужденья, погубившие его талант, – почти бешенство готово было ворваться к нему в душу [Гоголь 1937–1952, 3: 114].

Эту историю следует воспринимать как предостережение о темной стороне арт-рынка. Коммерция восторжествовала над вдохновением художника: если искусство может продаваться, оно может