когда все их помыслы должны быть о душе: «Девчата, у которых на головах намотана была целая лавка лент, а на шее монист, крестов и дукатов, старались пробраться еще ближе к иконостасу» [Гоголь 1937–1952,1:240]. Такое смешение крестов, монет, частей тела и икон подчеркивает не только изменчивость рынка, но и инфернальную сущность этого места.

Украшения и одежда гоголевских героев являются частью коммерческого пейзажа, который благодаря этому становится еще более переменчивым. Интерес Гоголя к лентам возник во многом благодаря его знакомству с работами украинских этнографов, таких как Я. М. Маркович и А. Ф. Шафонский, который писал, что девушки «в праздники повязывают поверх кос разные ленты… ленты от самой головы до ног висят. Знатные прежде сего золотыми и серебряными сетками и позументами косы обвивали и до ног развешивали» [Шафонский 1851: 34][115]. Костюмы и предметы, фигурирующие в «Сорочинской ярмарке», создают передвижной пейзаж, который в менее явной форме появится впоследствии и в других произведениях Гоголя. Так, вездесущие ленты, разбросанные по всему творчеству Гоголя, в какой-то момент вплетутся в «радужных цветов косынку» Чичикова [Гоголь 1937–1952,6:9].

Из Сорочинцев на Невский проспект

Гоголевские ярмарки, как и его персонажи, обладают способностью путешествовать на далекие расстояния. Вспомните полет Вакулы верхом на черте в Петербург за черевичками государыни в «Ночи перед Рождеством», Янкеля из «Тараса Бульбы» с его вечно возрождающейся лавкой и Чичикова, разъезжающего в своей бричке в поисках мертвых душ. Подобно тому как на Сорочинскую ярмарку контрабандой проносятся потусторонние предметы вроде чертовой свитки, украинские товары из сорочинских лавок также проникают на рынки российской столицы. Такой рынок обнаруживается даже в сердце Санкт-Петербурга, центра высокой культуры[116]. Утренние посетители Невского проспекта вполне уместно смотрелись бы на украинской ярмарке, да и предметы, возникающие в этом описании, тоже похожи на вещи из украинских повестей Гоголя:

Русский мужик говорит о гривне или о семи грошах меди, старики и старухи размахивают руками или говорят сами с собою, иногда с довольно разительными жестами, но никто их не слушает и не смеется над ними, выключая только разве мальчишек в пестрядевых халатах, с пустыми штофами или готовыми сапогами в руках, бегущих молниями по Невскому проспекту [Гоголь 1937–1952,3: 11].

Слова, которыми здесь обозначаются деньги – гривны и гроши, – имеют украинское и польское происхождение; это провинциализмы, которые, как полагает рассказчик, могли бы показаться смешными, если бы украинские реалии не проникли уже так глубоко в жизнь имперской столицы[117]. Пестрядевые халаты мальчишек – это предметы провинциального быта, добравшиеся до Петербурга. Невский проспект, хоть он и является замощенной камнем улицей, обладает всеми характеристиками гигантской передвижной ярмарки[118]. С течением времени изменяется и состав прохожих: в полдень на Невский выходят гувернеры и гувернантки, а между двумя и тремя там появляются изысканные господа, чьи костюмы, профили и прически описываются набором восторженных прилагательных, с помощью которых торговцы обычно расхваливают свой товар: «Один показывает щегольской сюртук с лучшим бобром, другой – греческий прекрасный нос, третий несет превосходные бакенбарды…» [Гоголь 1937–1952,3:13]. Петербург Гоголя полон звуков и продуктов, которые мы встречаем и в «Сорочинской ярмарке». Совсем рядом с «чисто подметенными тротуарами» и «запахами гуляния» находятся лавки с рыбой, вишней и арбузами.

В гоголевском тексте предметы живут собственной жизнью, «словно бакенбарды, усы, талии, дамские рукава, улыбки и так далее прогуливаются по Невскому проспекту сами по себе» [Манн 2005:123]. Неодушевленные предметы буквально бросают вызов своим хозяевам, показывая, что и они тоже способны к духовному совершенствованию. Литературный критик и исследователь творчества Гоголя Ю. В. Манн, указывая на борьбу между христианским началом и материальным миром, справедливо замечает, что коммерческий пейзаж Гоголя – даже в Петербурге – является сценой, на которой повседневные феномены материального мира вторгаются в ноуменальный мир духа [Манн 2005: 124]. Однако Гоголь, хоть он и высмеивает дьячков с их земными прегрешениями едва ли не чаще, чем ростовщиков, постоянно обращается в мыслях к Богу.

В начале 1830-х годов далеко не одного Гоголя волновали такие темы, как деньги, география и идеи Просвещения. После войны с Наполеоном Россия пыталась восстановить контроль над собственной экономикой. В своем сочинении 1833 года Бестужев-Марлинский пишет о том, что рынок переполнен историческими сувенирами. По его мнению, в эпоху романтизма сама история стала товаром:

Она толкает вас локтями на прогулке, втирается между вами и дамой вашей в котильон. «Барин, барин! – кричит вам гостинодворский сиделец, – купите шапку-эриванку». «Не прикажете ли скроить вам сюртук по-варшавски?» – спрашивает портной. Скачет лошадь – это Веллингтон. Взглядываете на вывеску – Кутузов манит вас в гостиницу, возбуждая вместе народную гордость и аппетит. Берете щепотку табаку – он куплен с молотка после Карла X. Запечатываете письмо – сургуч императора Франца. Вонзаете вилку в сладкий пирог и – его имя Наполеон! [Бестужев-Марлинский 1958: 559–612][119].

Петербург Гоголя отражает то, как писатель воспринимал свою эпоху с ее мешаниной языков и валют, пугающими рынками, деньгами и чуждой материальной культурой, вторгающейся с Запада. Он вел подробную таблицу, в которую записывал наименования иностранных валют и их курс в рублях и копейках [Гоголь 2001:134–146]. Материальная культура несет угрозу гоголевским героям как в цивилизованном Петербурге, так и в пасторальных Сорочинцах. Опасность исходит не от крестьян в запачканных известью сапогах, а от чужаков – городских жителей и купцов, которые стремятся продать в Петербурге и Сорочинцах иностранный товар, и от бесконечного потока самого этого товара. В конце концов, тот юноша, который после первой в жизни разгромной рецензии скупил в петербургских книжных лавках все экземпляры напечатанного за свой счет «Ганца Кюхельгартена» и сжег их – чем не сорочинский черт, одержимо ищущий на ярмарке куски своей разрубленной свитки?[120]

Евреи и другие чужаки на гоголевской ярмарке

Гоголь часто использовал в своих произведениях цыган и евреев для того, чтобы связать между собой события, происходящие в разных пластах текста[121]. Жидовка, в ресторации которой заключается помолвка между Грицько и Параской, является нейтральным посредником и потому может стать катализатором, который дает развитие сюжету. Будучи содержательницей кабака, она принадлежит к одной из самых презираемых еврейских профессий, как и «шинковавший на Сорочинской ярмарке» жид из вставной новеллы про черта. Оба этих еврейских торговца играют важную роль в жизни ярмарки и в сюжетах обоих рассказов[122]. Евреи были представителями иной, непонятной религии и потому могли выступать в качестве посредников между миром людей и миром бесов. Шинкарь