Владимир вернулся, уже когда все, кроме Анны, отужинали. Доставая картошку из судка, укутанного в старое пальто, Анна поняла, отчего и в старые времена, и теперь пряности стоили так дорого. Щепотка перца, щепотка базилика – и осточертевшей водянисто-сладкой мороженой картошки кажется мало. Да еще и лук в подвале пророс робкими желтыми стрелками – тоже дело. Марго – тихий гений!..

Косилась робко, не хотела говорить – еще целуя в дверях, поняла, что у него случилось что-то особенно скверное, значит, сначала накормить, напоить. Баньку истопить не выйдет, правда. Расспросить уже потом, сытого и обогретого, как подобает в порядочной русской сказке. И так хотела промолчать, что в ответ на шуточную похвалу «ешь как за двоих, вот и молодец», ляпнула:

- За двоих и есть...

- У нас кто-то подался в постники... – подхватил Владимир, застыл на середине фразы, сморгнул. – Что?!

Уставился, как рентгеновский аппарат, словно надеялся что-то разглядеть, и стал наливаться сизой венозной кровью.

- Я тебя правильно понял?.. – спросил придушенным голосом.

- Думаю, да, – кивнула Анна; что уж теперь идти на попятный? – Я сама была несколько удивлена... – О таблетках, видимо, просроченных, и о том, что грешила на холод и отсутствие витаминов, с ним говорить было невозможно, неловко: не доктор Митрофанов же. – Так получилось. Ты не волнуйся...

Дальнейшее удивительно напоминало сцену из немой черно-белой фильмы столетней давности, где все немножко рвано, ускорено, герои бегают в тесных декорациях, появляются надписи типа «кричит», «вздыхает», «стонет», а музыку выцеживает из разбитого рояля тапер синематографа.

Герой, пробегая кухню по диагонали: «Что значит – не волнуйся? Ты с ума сошла? Ты чем вообще думала? Как можно было допустить? И именно сейчас!..»

Героиня, сидя за столом: «Володя, ну что ты так паникуешь?»

Герой драматически хватается за голову и рвет на себе волосы: «Черт тебя побери! Мало мне всего остального наследства? Нет, я же думал – ты взрослая, ты хоть что-то понимаешь! А ты как кошка! Что сказал бы твой отец?»

Героиня, сидя за столом: «Володя, не кричи. Отец, наверное, был бы рад...»

Герой заламывает руки, крупным планом – искаженное страданием лицо. Табличка: «Разгневанно кричит». «Чему?! Он, дорогуша, просил позаботиться о твоем благополучии, а ты этим воспользовалась... И где была моя голова, когда ты тащила меня в постель?! Но тебе же было надо!»

Героиня, сидя за столом: «Володя, я здоровая женщина, Иван Аркадьевич сказал... »

Герой выбегает вон, хлопнув дверью. Падает горшок. Календарь раскачивается на гвозде и повисает криво.

Табличка, изображающая мысли героини: «Нет, я знала, что мужчины из-за этого переживают, но чтобы так...»

Конец фильмы.

Анна хихикнула и принялась собирать посуду. Дурное дело – есть в кухне, так и совсем опуститься недолго, но столовую ведь не протопишь, а кто же садится за стол в пальто?..

***

Сытые, но мерзлявые ротвейлеры военной части вяло перелаивались через ограду с привычными ко всему, но голодными деревенскими кабыздохами. Концерт этот шел каждую ночь и стал обыденным фоном, как гудение форсунок в котельной, лязг раздвижных складских ворот, журчание воды в батареях, сигналы грузовиков, скрип оторванного ветром кровельного листа, топот марширующей роты, скрежет скалываемого льда, хрип строевой песни и брань прапорщика. Ритмичный шум человечьей жизни был привычен и незаметен, как собственный пульс, но отсутствие его означало наступление смерти. Это понимали даже собаки, перебрасывая через заснеженное поле простую весть «Мы живы, а вы?» «И мы, а вы?»

Устроить «облавную охоту на Джонов Смитов» предложил Берг. Это было с его стороны естественно – за охрану чудом еще чихавших железных дорог отвечал он, и организованные разбойные нападения на поезда и станции были его персональной головной болью. Не менее естественно было то, что предложение Берга с ходу поддержал Ульянов, потому что Ульянов поддерживал любые меры по наведению порядка – и любые меры, которые напоминали северо-западному военному округу, что он, вообще-то, представляет собой единую административную единицу.

Естественно, но все же слегка удивительно было то, что к делу удалось подключить разнообразное городское начальство – от Выборга до Подпорожья и на юг до Луги. Конечно, города и поселки страдали от разбоя не меньше, но за последние два года военные отвыкли от подобного здравомыслия.

Подполковник Ульянов носился по округу как штопальная игла – собирал, организовывал, договаривался, – и всем наблюдавшим и участвовавшим становилось много понятней, как его двоюродный прадед умудрился из ничего соорудить революцию в Германии. Конечно, вслух при монархисте Ульянове никто этих выводов не делал, – себе дороже.

Зайцеву же приходилось сдерживаться куда чаще, ибо никаких сомнений не было, что кровь потомственных инсургентов заговорила в подполковнике громко и отчетливо, а что заговор – в пользу правопорядка, так это мелочи уже.

Охота назначена на пятое, нужная дезинформация скормлена, ушла и, вроде бы, сработала, из питерских о готовящейся операции предупредили только жандармский корпус, в виде любезности. Как-никак, пока последний государь в очередном приступе реорганизаторства не отдал армии железные дороги, это было жандармское дело. Только вытянули разбойнички счастливый билет... временно. Потому что охота назначена на пятое, и под это согнали технику и людей, а вот второго в Петербурге быть событиям. Как раз все службы после Нового Года отходить начнут... и тут их и приложит. Конечно, и праздники нынче не те, и вооруженный народ, и погода выступлениям не способствует, но, с другой стороны, Зайцев ведь сам обстановку в городе разъяснял – и в заводских кварталах тоже, и не только. Там понимают уже, что весна – это не когда солнышко, это когда еда совсем кончается... а они в любом губернаторском списке – последние. Помрут – баба с возу. И понимание это рванет обязательно, так или иначе. Надолго не хватит, но нам много и не нужно.

Прогуляв неделю по городу, покрытому инфарктными пятнами тишины, Зайцев стал на круг получше относиться к господину директору Рыжему – любой серьезный переворот, опирающийся на это население, вышел