— Ничего не поделаешь! Чему быть, того не миновать!

— Причитаньями делу не поможешь, сейчас надо сделать все, что положено! — сказал фра Тетка.

— Однако в чем же я виноват? Чем согрешил, скажите ради пресвятой девы? — не унимался Клоп.

— Что ты, милый, кто тебя винит? Кто говорит, что ты виноват? — утешал его фра Брне.

А за ним и остальные принялись утешать дьякона.

— За что ж меня тогда избили? — спросил дьякон.

— За что? За что? — вмешался настоятель. — Просто так! Надо же человеку сорвать на ком-нибудь злость, а ты младший, ну и… Пойдемте сделаем все, что положено!

Степан, давно уже точивший зубы на Сердара, выходя, пронзил его взглядом и резко сказал:

— Легко срывать злость на младшем да слабом, но где же тут справедливость, клянусь богом…

— Что «клянусь богом», — вспылил горячий Сердар, — ну, что было бы, если бы я тебя, а? Говори?..

Их тотчас развели.

— О, о, о! — тихо увещевал конюха фра Бурак. — Ты, Степан, кажись, теряешь решпект к братьям. О, о!

— Ей-богу, отче, плевать мне на того, кто над человеком измывается, будь он хоть сам епископ, понятно? Парень не виноват, а мне больно, когда вижу несправедливость.

Сердар налетел было на Степана, но, к счастью, его остановили, не то святому отцу и в самом деле досталось бы.

Настоятель тут же рассчитал Степана. Фра Брне, непрестанно отдуваясь и придерживая брюхо, подарил ему пять талеров за то, что холил Буланого. И добрый молодец Степан покинул монастырь навсегда.

Потом послали человека в город к сапожному мастеру Бортулу Ловричу с письмом, в котором извещали о внезапной кончине сына.

Обрядив покойника, отнесли его в церковь и стали поочередно читать псалтырь.

У Бакони слезы лились в три ручья, парень не отходил от гроба. Он один в монастыре только и был по-настоящему опечален.

В трапезной фратеров за обедом поднялся ожесточенный богословский спор. Фра Тетка доказывал, что по большим праздникам отпевать священнослужителя без особой для того нужды не полагается. Фра Кузнечный Мех утверждал противное. Лейка и Квашня присоединились к мнению Кузнечного Меха, остальные поддерживали Тетку. Каждый старался вспомнить выдержки из Священного писания, подкрепляющие его точку зрения. Вертихвост побился об заклад с Квашней, что найдет указание в какой-то священной книге, и даже ходил в монастырскую библиотеку, но проспорил. В конце концов каждый остался при своем мнении.

На другой день прибыл мастер Ловрич.

Это был жилистый и подвижной коротыш с длинными черными усами и красным носом, лет пятидесяти. Особого горя он не проявил. Увалень утешил его наилучшим образом, распив с ним оку препеченицы.

— Видишь! — сказал ему Увалень. — Он-то ведь был выплавок. Знаешь, что мы в Котарах называем выплавком? Это когда курица снесет яйцо без скорлупы. Он и был таким яйцом, вот и погиб от стужи…

— Черррт! — крикнул мастер. — В какого он черта уродился?! Я двадцать лет мотался по Италии, по Чехии; три года жил в Вене, четыре в Моравии, в Штирии, в Словении, в Зальцбурге, Шпильберге, Тренто, Триесте, Вероне, Мантуе, да и всю Венгрию вдоль и поперек обошел, знаю как свои пять пальцев. Понимаешь? У самого черта в пекле был! Жил на папской земле, дрался с французами. Целые ночи проводил в поле, мок под дождем, ходил пехом по десять часов в день и никогда не простужался. А он… как ты сказал… выплавок, так бездыханным и на свет родился! Вот потому я и отдал его сюда, к этим, — продолжал он, понизив голос, — к этим сытым бездельникам, но все напрасно, черррт…

— А может, именно потому и свело ему рот, что ты вкушал незрелые плоды, — заметил Увалень, который, как и вся монастырская челядь, нахватался изречений из Святого писания.

Община насильно отдала Ловрича в солдаты, потому что горожанам не было покоя от его буйного нрава. Вернулся он только спустя пятнадцать лет и женился на болезненной и уже перезрелой, но довольно состоятельной девице. На службе его обучили сапожному ремеслу, и он теперь недурно сбывал свой товар в городе. Шил он башмаки и фратерам, потому-то его сына и приняли в монастырь. Дышло был единственный послушник, не являвшийся родичем ни одному из фратеров. Жена Ловрича умерла спустя четыре года после замужества, а сын, как мы видели, преставился на двадцать первом году своего бренного жития.

Беднягу дьякона похоронили, и мало-помалу в монастыре восстановился прежний порядок, но родился непонятный страх перед «призраком».

Проспав четыре ночи на старом месте, Клоп вдруг настойчиво потребовал, чтобы его немедленно переселили. Он отказался дать какие-либо объяснения о причине своего испуга, а когда стали настаивать, дьякон только насупился, а на лице его отразился непритворный ужас. Этого было достаточно, чтобы страх обуял послушников. Когда же Клоп попросил и получил разрешение съездить на некоторое время домой, страх охватил всю монастырскую челядь и даже самого фра Брне. Но злосчастный Клоп не ограничился этим, из дому он написал письмо дяде фра «Скряге Сычу», который в то время был приходским священником в О. Клоп умолял дядю перевести его в другой монастырь, уверяя, что скорее снимет сутану, чем вернется в В., потому что в монастыре завелся упырь («много упырей»). Фра Скряга пообещал, а письмо племянника переслал фра Лейке, добавив от себя, что не худо было бы братии отслужить панихиду за упокой Дышлиной души…

На этот раз страх охватил и фратеров, кроме Тетки и Сердара. Тщетно они уговаривали не служить панихиду, уверяя, что как раз после панихиды у молодежи только и разыграется буйная фантазия. Фра Брне доказывал, что панихида необходима, его поддержали еще четыре брата. Разгорелся ожесточенный богословский спор, каждый призывал на подмогу святых отцов. Однако, как обычно в таких случаях, побежденные ожесточились и остались при своем мнении. Отважный фра Сердар, не умея спорить, только кричал:

— Это проказа, этот вонючий Клопина выдумал чепуху, чтобы только найти предлог побродяжничать, а вы рады стараться: бухаете в колокол, не глянувши в святцы. Клянусь богом, он умно сделал,