Он подходил, я повернулась к нему, не зная, что говорить и надо ли было. Я поздно сообразила, что на моём лице застыло идиотское выражение, что-то между удивлением и глубокой задумчивостью. Так и встретилась глазами с Пьетро. Он посмотрел на меня тепло и приветливо и улыбнулся. Как печальна, как волшебна его улыбка! Он подарил её мне! Он бы сказал «Добрый день!» или, возможно, сказал бы «Вы мне нравитесь», но мне он только улыбнулся и прошёл в дом, неся большой ящик с продуктами для Валентины. Вот так, ничего не делая, не говоря, он вдруг снял все сомнения, вытащил меня из пут стыда, из моих разъедающих мыслей.

Он оставил коробку на кухне, затем вышел и отправился за угол нашего домика, в сторону оливковой рощи. Я бросила кисть и прошмыгнула в свою комнату, подбежала и села у подоконника, став понемногу выглядывать, как в засаде. Пьетро обходил деревья, трогал их рукой, щупал плоды и жёсткие листья. Он ступал, где я бегала босой в детстве, и меня это глубоко тронуло. Он был большим и сильным, как папа. Он был добрым, как папа. Так я чувствовала. Когда мужчины от природы добры, они – самые прекрасные существа на земле.

– Что это вы делаете?

Как я перепугалась! Вскочила, обернулась. Валентина стояла в дверях, пальцы её рук сцепились.

– Я… уронила крест, – я полезла за тумбочку рядом с окном, дотянулась до кровати, быстро нащупала и достала цепочку. – Вот.

Крёстная внимательно изучала моё лицо. Её взгляд был сосредоточенным, непробиваемым, от него не могло ничего ускользнуть. Затем он сместился на окно за моей спиной.

– Я готовлю обед, – сказала она. – Раз уж Пьетро здесь, вы не могли бы сходить за ним и пригласить его за наш стол. Пожалуйста.

– Да, да, конечно, – ответила я.

Милая синьора ушла. Я забежала в ванную, посмотрела в своё отражение, причесала волосы, оправила майку. Кто в здравом уме зовёт на обед в мятой майке? Я переоделась в платье с цветами. Пускай Валентина думает что хочет, но я предстану перед Пьетро не как чучело, а как я настоящая. Хотя где она была, настоящая я, – вот вопрос. Уже неважно.

Я вышла в коридор, где столкнулась с Валентиной, она подарила мне любезную улыбку, я отзеркалила такую же и, едва оказавшись за порогом дома, поспешила за угол. В роще Пьетро не оказалось, я прошла дальше, миновав холм, взобралась по ещё одному косогору, более крутому, и там, на вершине, я увидела Пьетро, сидящего под одиноким буком. Он нахлобучил шляпу на глаза и ел пшеничную лепёшку. Он заметил меня, только когда я уже стояла под буковой кроной рядом с ним. Моё появление его не испугало и не удивило. Он взглянул на меня, поднялся и продолжал жевать хлеб. Я невольно заулыбалась. Пьетро напоминал в тот момент большого лопоухого мальчишку, хоть уши у него не торчали и детскость скользила лишь в манере поедания лепёшки. Я думала, как сказать ему про обед. Я показала на хлеб, потом себе в рот. Разумеется, Пьетро протянул мне хлеб. Я покачала головой. Он неожиданно рассмеялся, и кусок хлеба вылетел из его рта. Я рассмеялась вместе с ним.

Мы присели, за нашими спинами рос бук, я уставилась вдаль, Пьетро откусывал и жевал лепёшку. Я стеснялась смотреть на него, ведь я знала обо всём, что скрывала его одежда. А потом вдруг обнаглела и повернула к нему голову, стала прямо глазеть. И хотелось его рассматривать, хотелось что-нибудь спросить у него, что угодно. Но ничего не приходило на ум. Куща могучих ветвей и листьев дарила нам уютный прохладный кров, воздух был прозрачен, тени облаков плавали по травянистому откосу, словно поглаживали его.

Наконец Пьетро заметил мой долгий взгляд на себе, поглядел искоса, не смущаясь, продолжая есть. Как будто я наблюдала за извечным банальнейшим процессом в природе, подобно течению ручья, трепету листьев на ветру. Рядом я нашла ветку, взяла её и вначале не придала значения тому, что моя рука непроизвольно вывела на земле слово «мама». К тому времени я утвердилась в мысли, что мама нисколько за меня не переживала, а если переживала, то несоизмеримо меньше, чем за свои личные дела. Определённо, меня сюда отправили, чтоб под ногами не путалась. Над «мамой» я написала «папа», а потом – впервые! небеса мои обетованные! – я коснулась Пьетро, коснулась его плеча, и нарисовала знак вопроса.

Пьетро отобрал у меня ветку (неожиданно, порывом, это сильно взволновало меня), резко зачеркнул вопрос, обвёл «маму» и «папу» прямоугольником, словно перенёс их на могильную плиту, и нарисовал сверху крест. Я кивнула. Он ткнул веткой в «маму» и «папу», затем – в меня. Я зачеркнула крест и между «мамой» и «папой» провела черту. Пьетро кивнул. Затем вновь бесцеремонно завладел веткой (и это мне снова безгранично понравилось), написал «Валентина» и знак вопроса и вернул ветку обратно в мою ладонь. Я нарисовала рядом с «мама» крест и обвела. Он кивнул. Я написала «обед» и обвела «обед» и «Валентина». Он перестал наконец жевать, обдумал, повернул ко мне лицо. Я ощутила некоторую робость в этом взгляде. Он кивнул, и мы поднялись и засеменили вниз по склону, оставив буку наши ребусы.

Было что-то умилительно неловкое, но цельное, правильное – в том, что мы шли вместе; в роще, стлавшейся перед нами; в моём открытом окне, которое мы проходили; в щебете птиц. Даже в том, как мы вместе обнаружили сервированный стол на террасе и в розовощёкой застенчивости подошли к нему с разных сторон.

Валентина приготовила суп. Мы сели, и я мысленно зашлась какой-то панической мелодрамой. Во-первых, суп был просто восхитительным, но я-то понимала, что мне и имбирь покажется сладким, если Пьетро будет есть его со мной рядом. Во-вторых, я страдала, не хватало воздуха, казалось, грудь сдавило тяжестью. Причина та же – Пьетро сидел против меня, взлохмаченный и юный, зачерпывал суп ложкой и отправлял его к себе в рот. Теперь он существовал в одном со мной измерении, в одном времени, и более того – влился в мой быт, и это сильно волновало, бередило меня, не оставляло в покое. Всё было сродни детскому восторгу, когда воспламеняется душа и кажется, что тебя щекочут изнутри.

Иногда мы с Пьетро встречались глазами, я каждый раз трусила и уводила взгляд в тарелку. Мы отобедали в полной тишине, но тишина не казалась неловкой. Может,