Шрифт:
Закладка:
Причину изменений в языке, как в области формы, так и в области смысла, Уитней видит в том, что
«артикулируемый знак условен и связан с понятием лишь умственной ассоциацией. Если бы эта связь, – добавляет он, – была естественной, внутренней и необходимой, то каждое изменение в понятии вызывало бы аналогичное изменение в знаке»[178].
Единственной тенденцией, которая наблюдается в этих изменениях, Уитней считает тенденцию к экономии средств, проявляющуюся двояко – в разрушении и в созидании, а также и к удобству произношения.
Далее, Уитней на большом фактическом материале показывает, что оба типа изменений – внутренний и внешний – основываются на случайной и произвольной (accidentelle et arbitraire) связи между смыслом (значением) и формой. История слов, по Уитнею, это история трансмутаций смысла и изменений формы, идущих независимо одно от другого, хотя иногда и параллельных друг другу. Уитней противопоставляет употребление слов и причины называния предметов, которые обычно остаются скрытыми в глубине веков. Новые слова, по его мнению, создаются в том случае, если возникает потребность в них, и этот
«процесс внутренне обусловлен существованием особой способности сознания, лингвистическим инстинктом, чувством языка, как его называют; он представляет собой особо направленное упражнение этой большой и сложной способности, которая более чем что-либо другое характеризует человеческий разум; способность приспособлять средство к цели, иметь намерение и его достичь; по своей природе он не отличается от другого процесса, который не менее характерен для человека – создавать и использовать инструмент»[179].
Проблема изменений в языке подводит Уитнея вплотную к решению проблемы «индивид и общество». Усвоение языка индивидом рассматривалось американским ученым как творческое овладение речью, при этом он отмечает и то, что индивид не может произвольно изменить язык:
«В определенном смысле не индивид, а общество творит и изменяет язык, но надо хорошо себе представлять в каком именно смысле, чтобы не ошибиться глубоко»[180],
– предупреждает он и показывает, что роль индивида и роль общества в создании языка различны. Начав свою книгу с определения языка как инструмента для выражения мысли, именно здесь, в рассуждениях о роли общества в созидании языка, Уитней подходит к тому, что язык существует
«прежде всего как средство общения между людьми, все же прочие случаи его использования являются вторичными»[181].
Об этом Уитней писал еще в своей первой книге:
«Речь – это не личная собственность, а общественная; она принадлежит не индивиду, а члену общества»[182].
В «Жизни языка» мы находим дальнейшее развитие этой мысли – Уитней подчеркивает, что язык, который ни для кого не понятен, кроме одного лица, не имеет права называться языком, и для того, чтобы артикулируемые звуки могли иметь это название, необходимо, чтобы они были приняты обществом, как бы мало оно ни было. Отсюда он делает вывод, что индивидуальное влияние на язык ограничено и обусловлено, и те нововведения, которые не принимаются обществом и не сохраняются по традиции, умирают. Вместе с тем индивидуальная деятельность в области языка не отрицается Уитнеем категорически, так как, по его мнению, именно индивид продолжает традиции и вводит инновации:
«Каждая частичка добавления или изменения имеет свое происхождение в инициативе индивида, но она утверждается и принимается обществом»[183].
Уитней особо подчеркивает то, что общество является той силой, которая сохраняет единство языка:
«Необходимость общения противостоит изменениям, но в то же время привычное общение обобщает принятые изменения, и свойство единства языка поддерживается в обществе»[184].
Уитней приближался к осмыслению системного характера языка, но не раскрыл особенности этого явления. «Жизнь языка» подталкивает читателя к пониманию системных связей в языке. Это вытекает из слов Уитнея о том, что
«ни один из фактов языка не может быть понят, если не принять во внимание аналогичный ему факт»[185];
что
«мы видим в слове часть системы, кольцо в исторической цепи, член ряда, знак способности, культуры, этнологическую связь»[186].
В книге «Язык» мы находим еще более определенные высказывания:
«Язык… не простой агрегат одинаковых частей; это комплекс соотносительных и взаимопомогающих частей»[187],
и более того:
«Язык… это большая система, обладающая весьма сложной и симметричной структурой… Единство и симметрия этой системы являются бессознательным продуктом усилий человеческого ума, охватывающего факты миров вне и внутри себя и регистрирующего каждый отдельный результат в речи»[188].
Краткое изложение взглядов Уитнея позволяет сказать, что влияние трудов американского языковеда на Соссюра является бесспорным[189]. Отметим особо, что в «Курсе…», характерном скудостью упоминаемых в нем имен, как раз Уитней назван ученым, давшим первый толчок к осознанию того, что же представляет собой языковая действительность.
Не исключена также связь между Уитнеем и Ч. Пирсом (с его философским рассмотрением теории знака), а затем и Ч. Моррисом. Если это так, то можно бы сказать, что у семиологии Соссюра и семиотики Морриса был один общий провозвестник.
Кроме проблем знаковости, системности и социального характера языка, непосредственно связанных с философскими воззрениями, небезынтересно коснуться обращения Соссюра к примерам из политической экономии, при помощи которых он демонстрирует особенности лингвистического знака и прежде всего ценность (значимость).
Обращает на себя внимание то, что ни в «Курсе…», ни в новых опубликованных рукописных материалах нет упоминания трудов по политэкономии, которыми пользовался Соссюр[190]. По первому впечатлению он довольно близко следует известной теории А. Смита и Д. Рикардо о меновой и потребительской стоимости товаров, когда вводит понятие ценности (значимости) лингвистических единиц. Кроме этого, с данным понятием Соссюр связывает определение лингвистического тождества и изменение знака в диахронии, т.е. положения, которые подсказывают наличие других обоснований, кроме классических работ по политэкономии, включая книгу Г. Тарда «Психология экономики», где тоже трактуются вопросы стоимости. В этой книге Г. Тард подчеркивает, что место политэкономии среди прочих социальных наук связано с понятием стоимости, которую он характеризует как «самое фундаментальное и самое неопределенное» из всех понятий[191], и отмечает, что в наиболее широком смысле она
