class="p1">Вотъ эта-то общедоступность аудиторіи въ государственно-национальныхъ высшихъ школахъ составляла, и до сихъ поръ составляетъ, главную притягательную силуПарижа на лѣвомъ берегу Сены. И это еще отраднѣе и завлекательнѣе дѣйствовало тогда на каждаго изъ насъ. Вы ѣхали въ Парижъ, зная, что тамъ господствуетъ политически режимъ, благодаря которому Франція утратила надолго, если не навсегда, республиканскія учрежденія и полную свободу публичнаго слова — и вы въ то же время находили такой безусловно-свободный доступъ всюду, гдѣ раздавались голоса преподавателей, по всевозможнымъ отраслямъ точнаго знанія, гуманитарныхъ и соціально-политическихъ наукъ. Ничего подобнаго вамъ не дали бы и нѣмецкіе университетскіе города, гдѣ вы должны записываться, платить профессорамъ, гдѣ вамъ было бы слишкомъ дорого пользоваться всѣмъ тѣмъ, что университетское преподаваніе на разныхъ факультетахъ даетъ самаго замѣчательнаго.

Какъ писатель-беллетристъ я не собирался мѣнять мое писательское дѣло на новую карьеру, спеціально заниматься той или иной наукой; но я чувствовалъ потребность въ пополненіи многихъ пробѣловъ моего развитія и съ радостыю увидалъ, поселившись въ Латинской странѣ, что этотъ мозговой центр Парижа дастъ мнѣ не мало рессурсовъ для осуществления такой программы. усиленная работа романиста и руководителя большого журнала въ теченіе трехъ лѣтъ не давала достаточно досуга, чтобы, работая по журналу, развивать себя гармонически и послѣдовательно. А тутъ, сбросив с себя разорительную обузу издательства, очутившись въ условьях чисто студенческой свободы, я въ состояніи былъ въ несколько месяцевъ усвоить то, на что въ Петербургѣ понадобилось бы нѣсколько лѣтъ.

Разумѣется въ первое время я отдалъ дань и общему любопытству въ разныхъ областяхъ высшего преподавания, вспоминая тѣ годы, когда я и въ Казани, и въ Дерптѣ, и въ Петербурге, на разныхъ факультетахъ, слушалъ и юридическія науки, и естественныя, и медицинские. И всюду, несмотря на режимъ второй имперіи, я безъ всяких матрикул, билетовъ и дозволеній проникалъ, наравнѣ съ студенческимъ населеніемъ, не только въ аудитории Сорбонны, Collège de. France, Ecole de droit, Медицинской школы, но даже въ кабинеты, клиники и штаты городскихъ госпиталей.

Бонапартов режимъ, наложивший свою лапу на свободу политическаго слова, не могъ отнять для насъ обаянія тѣхъ умовъ и дарований, которые действовали въ то время и перомъ, и съ каѳедръ. — Для меня лично научно-философскій интересъ въ духѣ положительнаго знанія стоялъ на первомъ плане. Разумѣется, я былъ очень счастливъ, что черезъ моего соотечественника и единомышленника Г. Н. Вырубова, въ скоромъ времени имел случай познакомиться со старикомъ Литтре. О немъ мне уже приводилось вспоминать, и до его смерти, и после; здѣсь я приведу только некоторые итоги этого знакомства. Оно продолжалось до войны и было еще временемъ, когда Литтре, несмотря на преклонный возрастъ, вполнѣ владѣлъ своими умственными силами и выказывалъ необычайную энергію, какъ труженикъ по всѣмъ отраслямъ своей дѣятельности. Для бульварнаго Парижа, для Парижа зубоскаловъ и обскурантовъ всякаго рода и въ то время Эмиль Литтре былъ мишенью и очень злобныхъ, и просто шутовскихъ выходокъ. Его выставляли закоснѣлымъ матеріалистомъ, крайнимъ проповѣдникомъ дарвинизма, почему и изображали больше съ тѣломъ обезьяны и огромной головой старушечьяго типа. И это обвиненіе въ фанатическомъ дарвинизмѣ показывало крайнюю невѣжественность карикатуристовъ и остряковъ, потому что Эмиль Литтре, какъ строгий поборникъ положительнаго мышленія, совсѣмъ не былъ ни въ то время, ни впослѣдствіи, такимъ безусловнымъ поклонникомъ теоріи Дарвина. Эти постоянные нападки, продолжавшіеся и послѣ войны, когда Литтре попалъ въ депутаты, шли изъ двухъ лагерей — отъ клерикаловъ и отъ враговъ республиканскаго режима. Литтре, еще молодымъ человѣкомъ, сдѣлался свободнымъ мыслителемъ и убѣжденнымъ республиканцемъ.

Я думаю, что никто изъ французовъ, добившихся всемірной извѣстности, ни четверть вѣка назадъ, ни теперь, не былъ такъ мало похожъ, какъ Литтре, на парижскую знаменитость. Такіе типы вы находите скорѣе между нѣмцами, въ тихихъ центрахъ германской науки. Наружность его, извѣстная по портретамъ и карикатурамъ, ничѣмъ не напоминала парижанина, даже изъ дѣловыхъ сферъ, профессора, адвоката, политическаго оратора: бритое, нѣсколько хмурое, очень некрасивое лицо старой няньки безъ просѣди, даже и въ то время когда ему было уже около шестидесяти пяти лѣтъ, глуховатая, отрывистая рѣчь, неизмѣнный черный сюртукъ съ бѣлымъ стариковскимъ галстухомъ и высокая цилиндрическая шляпа стараго покроя — что-то очень напоминающее нѣкоторыхъ учителей гимназіи нашего времени. Дома онъ работалъ въ потертомъ шлафрокѣ и въ толстыхъ зимнихъ туфляхъ; занималъ онъ низенькія комнаты, въ родѣ антресоля, и размѣры кабинета отвѣчали его очень небольшому росту при коренастой фигурѣ. Когда я въ первый разъ вошелъ въ этотъ кабинетъ, мнѣ показались болѣе чѣмъ скромными размѣры его письменнаго стола, сравнительно съ тѣми громаднѣйшими столами, какими щеголяютъ у нас разные франты-дѣльцы, въ головѣ которыхъ, конечно, не перебывало и одной тысячной идей и знаній, какими богата была голова этого многознающаго мыслителя. Я до сихъ поръ помню то, что Литтре сказалъ мнѣ по поводу своихъ работъ, вообще:

— Для словаря французскаго языка, чтобы довести его до конца, мнѣ еще надо въ теченіе трехъ лѣтъ работать по восьми часовъ, ежедневно.

И это была только половина его работ. Онъ принималъ участіе въ трудахъ того отдѣленія Института, гдѣ состоялъ членомъ (Inscriptions et Belles lettres), еще до изданія его въ члены французской академіи; печаталъ статьи въ «Journal des savants», редактировалъ вмѣстѣ съ Вырубовымъ журналъ «phitosopliie positive», писалъ для него статьи, читалъ по всѣмъ отраслямъ знанія, знакомымъ ему — въ итогѣ работалъ до шестнадцати часовъ въ день — и такъ, до глубокой старости и продолжительнаго недуга, который и свелъ его въ моголу.

Въ Литтре кельтическая раса заложила самыя свои солидныя и серьезныя основы. Ничего въ немъ не было такого, что мы прівыкли считать и называть французскимъ — ни въ привычкахъ, ни въ манерѣ держать себя, ни въ тонѣ, ни въ умственныхъ настроенияхъ. Не даромъ Тургеневъ считалъ его «мудрецомъ», называя его такъ въ разговорахъ со мною, уже позднѣе, когда И. С. переселился въ Парижъ послѣ войны. Теперь, по прошествии сорока лѣтъ, когда можно разобраться въ своихъ оцѣнкахъ и сужденияхъ, размѣры философской инициативы Литтре представляются довольно скромными: он не имѣлъ такихъ обобщающихъ способностей, какъ напр., Гербертъ Спенсеръ, онъ не былъ творцомъ системы и даже, какъ послѣдователь Огюста Конта, не выдѣлился особымъ блескомъ и своеобразнымъ пошибомъ изложенія; но это былъ одинъ изъ рѣдкихъ уравновѣшенныхъ умовъ второй половины XIX оѣкв, прямолинейный въ хорошемъ смыслѣ слова, высоко добросовестный, и — для француза — изумительно много знающій. Глядя на него и слушая его, вы забывали, что этотъ скромный мудрецъ родился и воспитался въ томъ городѣ, гдѣ столько даровитыхъ и умныхъ людей такъ легко превращаются въ ловкихъ карьеристовъ и блестящихъ фразеровъ. Въ нѣмцѣ