Шрифт:
Закладка:
Так оно и получилось. Все восемь месяцев мук свелись к заполнению документации. У меня не хватает сил заплакать: я лишь смотрю на тело сына безучастным взглядом. А Алиса, глядя на меня, открытым текстом заявляет, что несчастье произошло из-за попыток медиков вмешаться в естественный ход родов и добавляет, что все врачи — безбожники и убийцы. А ещё с сарказмом цедит, что мы с Терри не хотели этого ребёнка, если он добровольно решил отправиться в мир иной. Я непременно высказала бы ей всё, если бы не моё состояние. Губы просто не шевелятся. Оказывается, нет ничего больнее, чем чувствовать, как внутри разливается негодование, а ты не можешь его выплеснуть. Слабея от физического и эмоционального изнеможения, я подписываю отказ от госпитализации и тут же забываюсь беспокойным сном.
Дни улетают, как птицы, косяками тянущиеся к югу. Часы гниют, как листья, что срываются с деревьев и падают на землю. Наше время пахнет прелой сливой и сушёным базиликом. Оно мажет раны солнечным мёдом, притупляя боль. И кажется, что нам хватило сил всё забыть. И даже простить Алису. Хотя, с тех пор Мозгачёвы не приходят в наш дом, как и мы в их.
Вечерами мы с Терри по-прежнему сидим на крыше, наблюдая за тем, как кровавый диск солнца ползёт к горизонту. Остывающая земля, как и раньше, пахнет безумием, свободой и полётом. Чистая кровь новых закатов вбирает в себя одинокие деревья вдалеке, а мы воображаем, словно летим к умирающему солнцу, как два журавля. Как и прежде, мы разговариваем ночами о вечном. И просыпаемся с улыбками, словно ничего не произошло. Мы возделываем наши земли по весне и пожинаем урожай осенью. Но в нашей жизни появляется ещё один ритуал.
Каждое утро мы заходим в самый потаённый уголок сада, где прячется крохотная могилка. И разговариваем с надгробным камнем так, как говорили бы с нашим сыном.
Всё, вроде бы, идёт, как раньше. Сердце бьётся в том же темпе, глаза по-прежнему щурятся от солнца, а воздух, как и обычно, прозрачен и звенит от малейшего колебания. Но это чувство обманчиво. Всё прозаичнее: Терри не даёт мне расклеиться. Моё мнимое благополучие — лишь косметический эффект. Можно покрыть фасад аварийного здания краской и свежей штукатуркой, но оно не перестанет разваливаться изнутри. И я сейчас, как разрушающийся дом.
Да, я никогда не плачу. Но мне тяжело. Нет, это не то слово: не умею я подбирать меткие метафоры. Я никогда не признаюсь себе — а Терри тем более — что сожжена прошлым изнутри. Вывернута наизнанку. Всё, что наполняло меня, истёрто в грязный пепел и перемолото в муку.
Однажды тяжесть становится настолько невыносимой, что я решаю утопить её в забытьи. Способа лучше, чем устроиться на работу, я не нахожу. Поначалу Терри возражает, и я понимаю его. Но когда его ресурсы истощаются, и до него доходит, что я не смогу прогнать прошлое, не вытеснив его событиями настоящего, он соглашается.
В школе в соседней деревне я нахожу вакансию учителя рисования. И, хоть директор смотрит на моё лицо без косметики и юбку в пол с опаской, он одобряет мою кандидатуру. Ценные кадры в деревне — явление редкое. А я оказываюсь именно такой. Мой многолетний опыт работы не подводит меня.
Новая жизнь не оставляет места грусти: я слишком устаю, чтобы предаваться болезненным воспоминаниям. Мне нравится всё на моём рабочем месте: кабинет в пятнах акварели, вид из окна на деревенские крыши, запах краски и древней пыли, который бывает только в школьных коридорах. Мне нравятся дети, которым я могу передавать свои навыки и вдохновение. Мне нравится долгая дорога домой по обочине просёлочной дороги. Иногда я даже возвращаюсь с улыбкой. А вечерами мы с Терри, как и раньше, сидим на накалённой за день крыше и пьём аромат солнца. Иногда я делаю наброски, и, клянусь, они лучше, чем скетчи из моей прошлой жизни.
А ещё я замечаю, как вместе со мной меняется Терри. Он словно становится сильнее, видя, что я вернулась к жизни. Я знаю: у него появилась ещё одна травма. Чувство вины за произошедшее гложет и его, просто он глубже прячет эмоции. Но, глядя на улыбку мужа, начинаю верить, что однажды мы отпустим это. Мой бедный Терри слишком устал, спасая меня. Пришло моё время доказывать, что старания были не напрасны.
Моё тридцать пятое бабье лето горит багрянцем листьев и мёдом солнечного света. Оно источает аромат поздних цветов, ублажает сладостью пыльцы и терпкой кислотой антоновских яблок.
Школьные коридоры пахнут типографской бумагой и чернилами. Скрип ручек о тетрадные страницы наполняет классы. На моём рабочем столе догорают астры, расставляя острые лепестки. Ученики рисуют лето, пытаясь задержать время воспоминаниями, увековеченными на альбомных листах. И я верю, что в этом действе есть магия. Словно кисти детей притягивают тепло в разгорающуюся осень.
Последний урок. Я собираю работы и выставляю оценки. Исследуя взглядом корявых человечков, выведенных детскими пальчиками, снова возвращаюсь в школьные годы. Там, за километрами мёртвых земель и выжженных деревень, в прошлой жизни, мама хранит все мои старые альбомы. Мама, что однажды не пожелала признать выбор дочери. Может быть, она даже скучает, но я сомневаюсь. Настоящая, счастливая Аресса не нужна ей.
Последний звонок прокатывается по коридорам гулким рокотом. Есть что-то особенное в хриплых тембрах школьных звонков. Может быть, именно такой звук производят шестерёнки машины времени, перетираясь друг о друга?
Стук моих набоек скачет по пустым коридорам. Прощаюсь со сторожем, вешаю ключ. В ответ, как и обычно, получаю осуждающий взгляд — здесь не любят членов нашей общины, как бы я ни пыталась это отрицать.
Кто я тут: чужая среди своих, или своя среди чужих? Чужая среди чужих…
Выхожу в гулкую пустоту школьного двора. Ветер кидается под ноги, как рассерженный щенок, и поднимает оборки юбки. Небо перекрыто заслоном туч. Кучерявые края облаков размазываются, как акварель под потоком воды. Ещё немного и начнётся гроза. А я, как всегда, оставила зонт дома. Поэтому нужно поторопиться.
Подумав, понимаю, что дождь накроет меня на пути к дому. Опасно ходить по полю в разгар грозы. Решаюсь
