Посередине комнаты для совещаний сидела Ёнду и крепко держала за руку свою маму. Напротив расположилась директор муджинского центра помощи жертвам сексуального насилия. Со Юджин включила камеру. Ее жужжание показалось весьма громким на фоне полного безмолвия — никто из собравшихся, а их было более десятка человек, не решался издать ни звука. Со Юджин кивнула директору центра помощи, показывая, что можно начинать.

— Как ваше имя? — спросила директор, и сурдопереводчик начал переводить.

— Ким Ёнду.

— Вы являетесь ученицей седьмого класса интерната «Чаэ», не так ли?

— Да.

— Эта запись ведется без какого-либо давления или шантажа, поэтому при желании вы в любой момент можете отказаться отвечать на вопросы, хорошо?

— Да.

— Вы сказали, что в прошлый понедельник подверглись сексуальным домогательствам со стороны директора интерната «Чаэ». Вы можете описать, как это случилось?

— Да.

— Тогда расскажите, как все произошло.

— В тот день после уроков мы с Юри зашли в общежитие переодеться, а потом побежали гулять на стадион. Юри сказала, что ей нужно сходить в туалет, и, так как она долго не возвращалась, я зашла в школу. Из центрального вестибюля я направилась в сторону учительской, а в этот момент директор выходил из своего кабинета и заметил меня. Он махнул рукой, чтобы я подошла. Я приблизилась к нему, чтобы узнать, зачем он меня позвал: мне показалось, он приглашает меня в кабинет. Дело в том, что директор не знает языка жестов. Когда я вошла, он подвел меня к своему столу. Там был включен компьютер, и на экране показывали странное. Голые женщина и мужчина…

Ёнду вдруг замерла — ее руки повисли в воздухе, она взглянула на мать и закусила губы. Молодой переводчик, внимательно следивший за жестами Ёнду, начал было озвучивать конец ее фразы, но запнулся на полуслове. Он не знал сути дела, он лишь вызвался добровольцем и, поняв, о чем говорила девочка, страшно смутился. До этой минуты все, кто был в комнате, по очереди смотрели то на Ёнду, то на переводчика, а теперь их взгляды были устремлены на Ёнду. Комнату заполонило гнетущее молчание. Мама девочки прикрыла на мгновение глаза, подбадривая дочь. Лицо ее застыло и казалось тверже льда: даже это легкое движение стоило ей невероятных усилий. Жили только глаза: в них можно было прочитать скорбь, гнев и сострадание, готовые затопить все вокруг. Носовой платок, что она сжимала в своих пухлых ладонях, насквозь пропитался потом.

Получив знак от матери, Ёнду снова заговорила. И на ее лице сквозило некое достоинство, которого не встретишь у девочек ее лет. Во взгляде читалось: я познала истинную любовь в прошлом, я знаю, что любима и сейчас.

— Это, кажется, был фильм, в котором голые снимаются. В таких фильмах… по-настоящему показывают половые органы мужчины и женщины… От страха я хотела убежать. А директор схватил меня и поставил перед экраном, своими руками он… мою грудь… Я вырвалась и выбежала из кабинета. В коридоре никого не было. На глаза попался женский туалет, я бросилась туда. Ведь он же женский. Однако он ворвался туда следом за мной и запер дверь.

Теперь Ёнду жестикулировала медленнее. Посредством губ переводчика ее жесты превращались в гласные и согласные, облекались в осязаемую плоть языка, и Со Юджин зажала ладонью рот. Она сдержалась только из-за мамы Ёнду — эта горемычная женщина из последних сил пыталась сохранять спокойствие. Крик, которому закрыли выход, метался внутри тела и в конце концов обратился в слезы, скопившиеся в уголках глаз.

— Потом он прижал меня к стене и начал стягивать мои штаны…

Голос молодого переводчика начал прерываться. Время от времени в промежутках между словами он жестами переспрашивал Ёнду. Мама девочки застыла, словно гипсовая статуя, лишь изредка сглатывая. В глазах Ёнду когда она бросала быстрый взгляд на мать, сквозило чувство вины, и женщина, понимая состояние дочери, не могла проронить ни слезинки. У молодой сотрудницы правозащитного центра прорвался короткий стон, она отвернулась к окну, пытаясь заглушить рыдания.

— Если тяжело, можете все не рассказывать, — медленно, с расстановкой проговорила директор центра помощи жертвам сексуального насилия.

Ёнду испуганно взглянула на мать. Та дрожащей рукой погладила дочь по голове. Лицо Ёнду перекосилось.

— Милая, может, хватит? — жестами спросила мать у дочери.

Ёнду закивала и спрятала лицо у нее на груди. Комната вновь погрузилась в тишину, а видеокамера, которую не успели отключить, записывала это молчание на пленку. Крепко прижав дочь к себе и отрешенно гладя ее по голове, мать наконец расплакалась. Но так ничего и не сказала. Немного поплакав, Ёнду как будто что-то вспомнила и начала яростно жестикулировать.

— Потом вдруг директор непонятно почему зажал мне рот и затащил в кабинку туалета. Он довольно долго так держал меня, я чуть не задохнулась…

Кан Инхо закусил губы. Тело покрылось холодным потом.

— Мне было стыдно, я попыталась натянуть штаны, но он ударил меня по щеке и, сняв брюки, поставил меня на унитаз, повернув задом к себе. Затем заставил меня наклониться… и сзади…

Мать схватила рассекающие воздух руки дочери. Губы переводчика застыли, голова Кан Инхо бессильно упала на грудь.

— Прошу вас, может… может, этого достаточно? — едва слышно попросила мама Ёнду.