Если о младшем, Михаиле, мы уже знаем как будто бы всё, то целостный образ вышедшего из забвения лишь в последние годы Николя складывается лишь сейчас. А ведь он первоначально был кем-то вроде Вергилия для давно уже ставшего властителем современных гуманитарных дум Михаила. Поскольку ограничивавшая мобильность болезнь Михаила (костный туберкулез) проявилась уже в детские годы, Николай охотно делился с ним почерпнутыми в гимназии, в университете и на литературно-философских вечерах знаниями. Первые зарубежные биографы трактуют отношения так: «Оба брата были не по летам развиты, одарены, эксцентричны, оба были страстными мыслителями, однако Николай был ярче, общительней, впечатлительней, переменчивей и капризней; Михаил же отличался уравновешенностью, сангвиническим темпераментом, сдержанностью и скромностью. Так и вышло, что все детство Михаил отчасти пребывал в тени брата…»[87]. Не будем здесь вдаваться в полемику (порой с едва ли не злорадным «сатирическим» захлебом)[88] о возможном отсутствии по состоянию здоровья гимназических и университетских дипломов как таковых у Бахтина-младшего. Ограничимся констатацией, что Бахтин-старший теоретически вполне мог заменить брату официальные образовательные институции, при вполне карнавальном умении младшего мистифицировать наблюдавших над соблюдением формальностей чиновников.

Годы гражданской войны и после были для М. Бахтина периодом сравнительно успешной преподавательской деятельности в советских учебных заведениях в Невеле, Витебске и Петрограде (до его ареста в 1928 году). В 1921 году был заключен счастливый брак с Еленой Александровной Околович, которая вскоре пришла к убеждению, что только крымские лечебные грязи смогут полностью исцелить ее мужа. Она побуждает его начать хлопоты «об устройстве на юге», с тем, чтобы лето 1922 года провести в Крыму[89]. Однако этим планам сбыться не удалось, пришлось вернуться к устоявшемуся каникулярному маршруту Витебск – Бешенковичи (где жили родители жены), а в 1924 году осуществился переезд в Петроград.

Тогда и был получен мощный концептуальный исследовательский крымский импульс, который в итоге, вкупе с идеями старшего брата (обходившегося выражением «веселость», а слово «карнавал» сам не использовал) сформировал особый, эксклюзивный и резонансный, младобахтинский взгляд на сущность карнавала и, в частности, гротеска как таковых. Этот импульс был вызван впечатлениями от предметов малой древнегреческой пластики из Пантикапея, выставленных в Эрмитаже (которые, вероятно, сомкнулись с первоначальными, ещё детскими, впечатлениями от знакомства с аналогичными предметами в Музее Императорского Одесского общества истории и древностей во время проживания семьи Бахтиных в Одессе). В Эрмитаже в центре внимания оказались фигуры беременных старух (одна из которых, по одной из версий, представляет собой богиню Деметру). Эти крымские находки стали важным действующими лицами диссертации М. Бахтина об амбивалентной, совмещающей трагизм и комизм, природе карнавала (1946), утвержденной ВАК лишь через шесть лет, а опубликованной почти через два десятилетия в виде монографии «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса» (1965): «Беременные старухи при этом смеются. Это очень характерный и выразительный гротеск. Он амбивалентен; это беременная смерть, рождающая смерть. В теле беременной старухи нет ничего завершенного, устойчиво-спокойного. В нем сочетаются старчески разлагающееся, уже деформированное тело и еще не сложившееся, зачатое тело новой жизни. Здесь жизнь показана в ее амбивалентном, внутренне противоречивом процессе. Здесь нет ничего готового; это сама незавершенность. И именно такова гротескная концепция тела»[90].

Таким образом, «тело» грандиозной, востребованной всеми гуманитарными науками, концепции М. Бахтина имеет крымское происхождение, с учетом испытаний собственного физического и окружающего социального «тел».

Теперь о судьбе и крымских пересечениях Н. Бахтина. В августе 1912 года он действительно, чему документальные подтверждения есть, поступил на историко-филологический факультет Новороссийского университета в Одессе. Через год перешел на факультет восточных языков Петербургского университета, а в сентябре 1913 года – на классическое отделение историко-филологического факультета того же университета. Он был одним из самых любимых учеников выдающегося эллиниста Ф.Ф. Зелинского, в тоже время активно участвуя в литературной жизни, вращаясь в литературно-философских кругах, посещал «башню» Вяч. Иванова, вместе с М.О. Лопатто и В.С. Бабаджаном создает бурлескный литературный кружок «Омфалитический Олимп». Однако в 1915 году состоялся призыв на военную службу. По другой, более убедительной, версии в 1916 г. Н. Бахтин добровольно идет в армию. В любом случае он проходит краткосрочные курсы в Николаевском кавалерийском училище и, получив офицерский чин, участвует в составе гусарского полка в боевых действиях на российско-австрийском фронте в Буковине.

С началом отстраненно воспринятой Февральской революции и развалом армии уезжает в Петербург, пытаясь опять включится в культурную жизнь и не сразу заметив свершение Октябрьской революции. Когда же этого заметить было уже невозможно, то, вооружившись демобилизационным удостоверением, Н. Бахтин уезжает на юг, навсегда расставаясь с братом. Предполагается, что это сопровождалось и какими-то личными расхождениями[91]. В Одессе он попытался возобновить литературно-издательскую деятельность, но затем перебрался в Крым.

«Почему в Крым? – вспоминал он значительно позже. – Во-первых, я знал, что на Юге изобилие еды, и это казалось решающим аргументом. Во-вторых, я рвался оставить холод и туман Петрограда, сменив их на солнце и синее море. В-третьих, я провел в очередях так много времени, что меня не спасала даже философия, а кроме философии мне в столице заняться было явно нечем. И, наконец, в Крыму находился мой друг, который (в этом я был уверен) поможет мне найти какую-нибудь работу»[92].

Н. Бахтин поселился в «Профессорском уголке». Там, по его словам, «обитали любопытнейшие экземпляры допотопных ученых и их семьи». Все это время Бахтин вел поэтический дневник, в котором несколько отстраненно от окружающих реалий надевал на себя в духе продолжающегося «серебряного» века поэтические маски в духе Бальмонта и Сологуба. Приводимое здесь стихотворение написано уже в 1924 году, но крымский отголосок здесь чувствуется.

Короткая тропа вела к обрыву,

Где раскрывался призрачен и синь

Спокойный понт в крутой дуге залива

И горько пахла в сумерках полынь.

Там, праздные, мы праздновали грустно

Союз наш душный, вкрадчивый и злой.

Порыв двух тел, приправленный искусно

Двух чуждых душ запутанной игрой [93].

Крымская тема, по словам С. Гардзонио, «постоянно присутствует в лирическом дневнике Бахтина не только в стихах, посвященных пребыванию в Алуште в 1918 году, но, шире, в средиземноморской перспективе: Крым, Северная Африка, Юг Франции сплетаются в явно автобиографическую канву стихов и образов»[94].

Стоит добавить, что крымские впечатления настроили сам взгляд философа и поэта на мироустройство как таковое. На