между ними – огромное расстояние. А я как художник никогда не буду представлять ничего особенного, я понимаю это совершенно ясно. Если бы все изменилось: характер, образование, обстоятельства, могло бы быть то или это. Но мы слишком трезво смотрим на все, чтобы заблуждаться. Временами я жалею, что не сохранил попросту голландскую палитру из серых тонов и не писал упорно пейзажи на Монмартре.

Еще я думаю, что надо бы больше рисовать тростниковым пером: это – возьмем прошлогодние виды Монмажура – обходится дешевле, а отвлекает меня точно так же. Сегодня я сделал один такой рисунок, который оказался очень темным и очень меланхоличным для весны, но все равно, что бы ни случилось со мной, в каких бы обстоятельствах я ни оказался, это может надолго занять меня и в каком-то смысле даже стать способом заработка.

Так или иначе, для тебя и для меня, в сущности, нет разницы – чуть больше неприятностей или чуть меньше.

Конечно, ты связан гораздо сильнее меня, и если уж речь зашла об этом, у Гупиля ты провел немало скверных минут, за которые тебя не всякий раз благодарили. Ты делал это именно что с рвением и самоотверженностью, ибо наш отец с большой семьей тогда находился в отчаянном положении, и тебе пришлось с головой уйти в это, чтобы решить все проблемы. Я с волнением думал обо всех этих давних событиях во время своей болезни.

В конце концов, главное – чувствовать, что связь между нами крепка и пока что нерушима.

То, что мне известно о моем искусстве, внушает надежду, что со временем я снова стану писать, пусть и в лечебнице. К чему вести более искусственную жизнь художника в Париже? Я буду в общем и целом лишь наполовину захвачен ею, и мне не достанет изначального энтузиазма, нужного, чтобы пробиться. Удивительно, насколько хорошо я чувствую себя физически, но это недостаточное основание, чтобы полагать, будто в умственном отношении я чувствую себя так же.

Я очень хотел бы, когда меня немного узнают там, попробовать сделаться братом милосердия, в любом случае работать где-нибудь и вновь приобрести профессию – первую попавшуюся.

Мне будет страшно нужен папаша Панглосс, когда вновь почувствую потребность в любви. В алкоголе и табаке вот что хорошо или плохо (это весьма относительно): оба, насколько я знаю, следует считать антиафродизиаками. Занимаясь изящными искусствами, порой не стоит ими пренебрегать.

Это будет испытание, во время которого надо не разучиться шутить. Ибо целомудрие и трезвость, чего я ужасно боюсь, вновь приведут меня туда, где я по привычке очень быстро сбиваюсь с курса и где на этот раз я должен пытаться проявлять меньше страстности и больше добродушия.

То, что связано со страстями, не так уж важно для меня, но сохраняется, смею думать, потребность чувствовать привязанность к человеческим существам, с которыми я буду жить. Как поживает папаша Танги? Передавай ему горячий привет от меня.

Из газет я знаю, что на Салоне выставлены хорошие вещи. Послушай, не становись совсем уж законченным импрессионистом: если в чем-то есть хорошее, давай не упускать это из виду. Конечно, цвет совершенствуется именно благодаря импрессионистам, даже когда они сбиваются с пути. Но Делакруа был более целостным, чем они.

Черт возьми, у Милле почти нет цвета, но какие вещи!

Безумие спасительно в том смысле, что становишься не таким ограниченным.

Я не жалею, что решил получить немного специальных знаний по теории цвета.

Как художник, ты всего лишь звено в цепи и можешь утешаться тем, что сделал или не сделал какую-нибудь находку.

Я слышал, что на Салоне выставили совершенно зеленый интерьер, с женщиной в зеленом, и о нем отзываются хорошо, как и о портрете Мате и другом, кисти Бенара – «Сирена». Говорят, есть нечто необычное от некоего Цорна, но не говорят, что именно, и еще, что там было «Торжество Вакха» Каролюс-Дюрана – неважное. Однако его «Даму с перчаткой», что в Люксембурге, я по-прежнему нахожу превосходной; словом, есть не слишком серьезные вещи, которые мне нравятся, например книги вроде «Милого друга». Работа Каролюса тоже отчасти в этом духе. Но и вся наша эпоха в этом духе, как и времена Баденге[309]. И если художник пишет, как видит, он всегда остается величиной.

О да, писать фигуры так же, как Клод Моне пишет пейзажи. Вот что еще остается сделать, несмотря ни на что, до того как среди импрессионистов неизбежно начнут выделять одного только Моне.

Ведь, в конце концов, у Делакруа, Милле, многих скульпторов фигуры получались куда лучше, чем у импрессионистов и даже у Ж. Бретона.

Словом, дорогой брат, будем справедливы, и, выходя из игры, я говорю тебе: становясь слишком старыми, чтобы относить себя к молодым, будем думать о тех, кого мы любили прежде, – о Милле, Бретоне, Израэльсе, Уистлере, Делакруа, Лейсе. И будь уверен: я вполне убежден в том, что не увижу никакого будущего дальше этого, а впрочем, и не желаю.

Общество не изменить, и мы, разумеется, не можем желать, чтобы оно приспосабливалось к нашим личным потребностям. Словом, я считаю очень, очень хорошей идеей отправиться в Сен-Реми, несмотря на то что из таких, как я, вполне стоило бы составить легион. Мы ничего не можем тут поделать, но, вероятнее всего, мне откажут, по крайней мере здесь, где мои приключения хорошо известны, а главное, преувеличены. Я говорю это со всей серьезностью, физически я чувствую себя так хорошо, как никогда за многие годы, и мог бы служить в армии. Итак, поразмыслим над этим, отправляясь в Сен-Реми. Крепко жму руку тебе и твоей жене.

Всегда твой Винсент

Я писал тебе, что мы должны помнить обо всем хорошем, что есть у художников-неимпрессионистов, и ценить это, но вовсе не советовал из-за этого восхищаться сверх меры Салоном – скорее, разными людьми, например Журданом, недавно умершим в Авиньоне, Антинья, Фейен-Перреном, всеми, кого мы хорошо знали, будучи моложе: зачем забывать их или пренебрегать теми, кто похож на них сегодня? Разве, к примеру, Добиньи, Квост и Жаннен – не колористы? Все эти различия в импрессионизме не имеют того значения, которое им хотят приписать.

В кринолинах тоже была красота, а значит, и польза, и все же мода, к счастью, мимолетна. Но не для всех.

А потому мы сохраним страсть к импрессионизму, но чувствую, что я все больше и больше возвращаюсь к идеям, которые были у меня до приезда в Париж.

Теперь, когда ты женился, мы больше не будем жить ради великих идей, но, поверь, только ради малых. Я нахожу в этом подлинное облегчение и нисколько не жалуюсь.

(В моей комнате есть известный мужской портрет (гравюра на дереве) – ты знаешь его, мандаринша Монору (большой оттиск из альбома Бинга), травинка (из того же альбома), «Пьета» и «Добрый самаритянин» Делакруа, «Читатель» Мейсонье и два больших рисунка тростниковым пером.)

Сейчас я читаю «Сельского врача» Бальзака – он прекрасен, там есть женщина, не безумная, но излишне восприимчивая, просто очаровательная; я пришлю его тебе, когда закончу. Вил написала мне сердечное письмо, тем не менее строгое и спокойное.

Здесь, в лечебнице, много свободного места, есть где устроить мастерские для трех десятков художников.

Мне нужно сделать выбор: это правда, что многие художники сходят с ума, жизнь делает нас по меньшей мере слишком отрешенными. Если я вновь брошусь с головой в работу – хорошо, но я по-прежнему останусь помешанным. Если бы я мог записаться в армию на 5 лет, я бы заметно оправился от болезни, стал бы рассудительнее, лучше владел бы собой.

Но мне все равно – одно или другое.

Надеюсь, среди вороха картин, что я выслал, кое-какие в конце концов доставят тебе удовольствие. Если я останусь художником, то рано или поздно, вероятно, вновь увижу Париж – и твердо обещаю себе, что по этому случаю основательно перепишу многие старые картины. Что поделывает Гоген? Я избегаю писать ему, пока окончательно не приду в норму, но часто думаю о нем и очень хотел бы знать, что у него все хорошо, более или менее.

Если бы я не торопился так и сохранил свою мастерскую, то поработал бы еще над картинами, которые послал тебе. Пока слои краски не высохли до конца, их, разумеется, нельзя скоблить.

Как видишь, выражения лиц у этих двух женщин[310] совсем не те, что встречаются в Париже.

Синьяк уже вернулся в Париж?

Сен-Реми-де-Прованс. Овер-Сюр-Уаз

«Звезда в глубокой лазури»

Сен-Реми-де-Прованс

9 мая 1889 – 13 мая 1890

8 мая