Но отступать было поздно… Кругом кипел бой, я находился в рядах доблестных добровольцев, отчаянно боровшихся за белое дело и еще от меня ожидавших указаний и поддержки.

Появились раненые люди и кони, которых приходилось быстро спроваживать в более безопасные и укрытые места. Кое-кто ругался крепким словом, подбодряя более усталых и малодушных.

Уже успевший возвратиться к отряду Поморский теперь всецело отдался работе пулеметчиков, по-прежнему шедших в арьергарде, и – до дерзости отважный – на каждом шагу играл с опасностью и делал вызов смерти… Совсем по-своему «шутил» с теми же опасностью и смертью ни в чем не изменявший своего облика вахмистр Архипенко: полный уверенности в правоте и необходимости своих действий, он как дьявол неотступно носился на своем огромном вороном коне под свинцовым дождем и, оберегая общий порядок движения отступавшей колонны, без всякого стеснения «укреплял» плетью робких молодых добровольцев, чем-либо не ласкавших его привычный вахмистрский взор…

А противник, не прекращавший своего огня, по-видимому, твердо решил не давать нам возможности соединиться с головными силами, пребывание которых вдали обозначалось уже все яснее и могущественнее.

В эти мгновения произошло одно событие, обстоятельства которого до сих пор ясно стоят в моей памяти вместе со всеми мельчайшими подробностями… В нескольких шагах от меня все время бодро и смело двигался мой закадычный друг и наш доблестнейший офицер поручик В.Р. Вольф, по временам бодро перебрасывавшийся со мною короткими фразами. И вдруг он неожиданно остановился, громко крикнув в мою сторону:

– Что, что такое?.. Что это за темнота?.. Ведь ничего не видно!..

Я вздрогнул при этих словах, положительно не понимая, о какой темноте сообщал мой приятель: кругом все по-прежнему сияло от яркого солнечного света, равнодушно озарявшего поля и нивы, по которым с такою трескотнею разгуливала смерть…

Но уже через секунду я сообразил, в чем было дело, и вздрогнул снова, но уже по совсем определенному поводу: я увидел широкую полоску крови, стекавшую от виска Владимира Романовича по его щеке, заметно покрывавшейся смертельною бледностью. Вольф оказался раненным в голову. Не прошло и нескольких секунд, как к нему подскакал вездесущий вахмистр Архипенко…

– Не зевать!.. Поручик ранен! – крикнул вахмистр хриплым голосом растерявшимся подрывникам, и, обхватив терявшего сознание раненого офицера рукою за талию, он вскоре уже несся с ним где-то впереди отступавшей колонны, ища надежное укрытие.

А противник не успокаивался и, по-видимому, упорно стремился нас окружить и захватить в отместку за дерзкий прорыв в его тыл… До главных сил наших все же оставалось еще очень далеко, а трескотня пулеметов противника, невзирая на наши поливания свинцовым дождем, заставлявшие наседавших спотыкаться в своем движении, не уменьшалась, а, наоборот, все усиливалась… И на левом гребне, теперь уже хорошо видимые всеми нами, накапливались все большие и большие силы противника.

– Пропадем! – прозвучал в нескольких шагах от меня чей-то глухой голос. – Теперь он нас не выпустит из своего проклятого дьявольского кольца… Крышка!..

Я хорошо слышал эту фразу – и на сердце у меня было скверно. Но с деланным спокойствием продолжал вести вперед наши притихшие взводы, в то время как мозг мучительно сверлила единственная мысль: «Удастся все же или нет? И долго ли мне еще осталось смотреть на это солнце?.. Сколько минут… сколько секунд?..»

А солнце действительно по-прежнему продолжало сиять над прекрасными полями, такими равнодушными к нашей жизни и смерти, нашей братоубийственной бойне, делавшейся все ожесточеннее…

– Господи, сохрани и помилуй!.. Прости, ибо иначе я не мог поступить, Господи!.. Спаси, Боже, грешного слугу Твоего…

Так невольно молился я… Так же, вероятно, молились и многие другие, шепча невнятные слова и украдкой поглядывая на безоблачно чистое небо, улыбавшееся над нашими головами…

Все время шедший позади капитан Поморский свернул пулеметы.

– Рысью ма-а-арш!

Отряд понесся вперед, выявляя плохо скрываемое стремление перейти из той же рыси в галоп, да еще самый размашистый.

– Рысью… рысью! Не скакать! – гневно бросил Поморский. И он был бесконечно прав, стараясь уводить свою часть под огнем противника без излишней суеты и поспешности, в строгом порядке. Стоило только перейти в галоп – тогда через секунду этот аллюр невольно сделался бы самым стремительным карьером.

А история конницы с достаточною ясностью учит тому, сколь гибельными являются подобные «отступательные» карьеры для всей части, по воле богов очутившейся в столь невыгодном положении. Бывали примеры, когда после такого «отступления» командиры уже не могли собрать и десятой доли своих частей.

К счастью, наш отряд избежал подобной участи… Его колонна двигалась в полном порядке, беспрестанно сдерживаемая строгими окриками своего доблестного командира Поморского, несмотря на то что противник всеми силами старался посылать нам вдогонку свое свинцовое угощение… Но слабая пристрелка и излишняя нервность мешали ему доставлять нам крупные неприятности – и вред, причиняемый трещавшими за нашими спинами вражескими выстрелами, оказывался, в общем, весьма ничтожным.

Тем не менее в изобилии расточаемые неприятелем пули то жужжали над нашими головами, то бешено вздымали пыль в разных пунктах района отступления, но всегда выходило так, что те места, где мы в данную минуту находились, оставались как бы неприкосновенными…

Не повезло только левой упряжке пулеметной тачанки: эта резвая и неутомимая кобылка неожиданно рухнула в двух шагах от меня, смертельно раненная нагнавшим ее свинцом. Соскочившие с тачанки кадеты быстро отстегнули постромки, с грустью оставив бедное животное умирать в одиночестве, – и через несколько секунд снова уже мчались вдаль на уцелевшей лошади, успев послать из своего пулемета очередь в сторону врага…

Снова раздалась команда Поморского – и на этот раз мы перешли в галоп уже «на законном основании»…

Трудно определить, сколько времени нам еще пришлось скакать, – думаю, что не более 2—3 минут, хотя они и показались нам вечностью… Но бодрость и вера в благополучный выход из создавшегося положения не покидали нас за все время скачки – мы инстинктивно чувствовали, что спасение близко. Правда, ранее мы были в ловушке, а теперь из нее уходили…

Вдруг где-то впереди, за видневшейся невдалеке деревней, громко бухнуло артиллерийское орудие, а вслед за тем в находившейся совсем близко от нас хуторской сарай с треском ударила граната… За нею над нашими головами пролетала другая; через мгновение и третья. А затем снова где-то совсем близко поднялся вверх целый фонтан черной земли от разорвавшейся гранаты, и, кувыркаясь в воздухе, отлетело в сторону целое бревно.

– Да ведь это уже наши палят… и по нас же! – раздался чей-то возмущенный крик. – Они нас и обстреливают!

А гранаты продолжали ухать… Сомнения быть не могло: за деревней были свои, но