— Товарищ майор!

От неожиданности и этого голоса Рощин вздрогнул и остановился. Лед предательски затрещал. Майор быстро попятился назад, трещина и змейка воды гнались за ним. Заметив смерзшиеся глыбы, Рощин ступил на них и облегченно вздохнул.

На берегу стоял Федорчук. Он осуждающе качал головой и широко усмехался.

— Топыться задумалы! — выкрикнул он.

Чувствуя смутную тревогу, Рощин молча направился к берегу. Ноги стали тяжелыми, движения неуклюжими. Махнув на все рукой, направился напрямик. Лед проломился, с берега донесся испуганный крик. Голос огнем полоснул Рощина.

— Мужичище! — радостно, как во сне, буркнул он, рыская взглядом по берегу. Но кроме какого-то низкорослого, глубоко забравшегося в зимнюю военную форму японца, никого не нашел.

— Разве можно в такую минуту кричать? Чуть не утопил!.. Какой ветер вас загнал сюда?

Федорчук по-медвежьи сгреб майора и поцеловал в щеку.

— Раньше и не замечал, что вы так целоваться любите! — довольно пошутил Рощин.

— Ну и хлопец вы! — любуясь Рощиным, воскликнул Федорчук. — Простудитесь.

— Ерунда! С чем прибыли?

— Та прибув… — неопределенно промычал Федорчук. — Така ситуация, значит… Приказали Георгий Владимирович, свет-батюшка генерал, значит… если што, сдать в комендатуру…

— Меня? — остолбенел Рощин.

— Та не!.. Он-де! — кивнул головой старшина в сторону японца.

— Этого японца? — чувствуя навалившееся отупение, машинально переспросил майор.

— Японку! — засмеялся Федорчук.

Какая-то интуитивная вспышка сознания озарила Рощина. Рванувшись к «японке», он сорвал глубоко надвинутую лохматую шапку.

— Варенька, — прошептал Анатолий и задохнулся в поднятом воротнике Варенькиной шубы.

— Дипломатия! — крутнул головой Кондрат Денисович и отвернулся.

* * *

Зина попала в Хабаровск за несколько дней до Октябрьских торжеств. В госпитале за это время мало что изменилось, в жизни — многое. Совершенно неожиданно для нее в общежитии медработников оказалась Клавдия. Она за это время похудела, подурнела и притихла.

— Что с тобой? — невольно воскликнула Зина.

Вместо ответа Клавдия крепко обняла Зину и расплакалась. Потом рассказала все о Бурлове.

— За все время ни одного письма!.. — грустно заключила она. Но под 7 ноября на торжественном собрании счастье наградило Клавдию. Сначала был доклад первый послевоенный. Он показался до обидного коротким. После начальник госпиталя выложил на стол стопку бумажек, придавил их рукой и взглянул в притихший зал.

— Это все вам! — объявил он голосом, в котором соединилось все прошлое: трудное, скорбное, незабываемое. — Все вам, ратные труженицы! Здесь сто тридцать шесть телеграмм от тех, кого вы возвратили в Жизнь! Я прочту одну, первопопавшуюся… Вот… «Желаю счастья, которым наполнен в этот день сам, благодаря вашим заботам. Гуров». Вторую прочту по просьбе отправителя: «Передайте мою настоящую любовь Клаве Огурцовой зпт нетерпением жду, целую тчк. Благодарен всему коллективу. Бурлов». В таких случаях, как говорят, комментарии излишни. Скажу одно: гордитесь этим!..

Клавдии стало душно. Она задохнулась, закрыла лицо руками и тихо заплакала. Заплакала от счастья и гордости теперь за ее человека — Федора Ильича.

— К чему же, Клава? — склонилась к ней Зина и, должно быть, первый раз в жизни поняла пропасть между большим счастьем и горем.

— Ой, Зинка! Мне тебя нужно утешать! — обняла ее Клавдия. Взглянув на следивших за ними подруг, горячо воскликнула: — Девочки, родные! Спасибо за все, за все!

* * *

После отъезда Клавдии Зина еще острее почувствовала одиночество. Чтобы не оставаться наедине со своими мыслями, забыться, она охотно подменяла подруг на дежурстве, оставалась работать в праздничные дни, просиживала ночи в палате тяжелобольных.

Под Новый год Зина с утра дежурила в проходной, принимая подарки и письма от горожан для больных. В этом году их было особенно много. В корпусе она появилась только к вечеру с пачкой писем и большим свертком.

В ее палате было тихо. Высокий, худой капитан вполголоса читал «Хождение по мукам».

— Жаворонок прилетел! — объявил он, заметив Зину. — Моя миссия окончена. Много, сестренка, пожертвований собрала для страждущих воинов?

— На целый год хватит!

В палате послышались оживленные голоса.

— Письмецо есть?

— Мою записку передали?

— Товарищи! Кахетинское — довоенное!

— Это не всем, не всем! Кому Виталий Корнеевич прописал.

— Прочитайте, Зина, Толстого.

Из дальнего угла палаты неожиданно донесся медленный бредовый разговор:

— Я вам… спою. Спою! — запел глухо, задыхаясь: — По диким… степям Забайкалья… где золото роют в горах… — Безумство храбрых… — вдруг выкрикнул громко, запальчиво.

— Что это? — даже вздрогнула Зина от неожиданности.

— Троих новичков перевели из пятого корпуса, там паровое что-то забарахлило, — пояснил высокий капитан. — Днем был в сознании, к вечеру сдал. Кофеин вводили.

Зина подошла к раненому.

Тот лежал на спине, раскинув безжизненно руки вдоль тела. Его голову и шею плотно окутывали бинты, на лице они оставляли только пугающую щель для носа и рта. Его иссиня-бледные губы сейчас что-то шептали.

— Девушка, наши пришли? — низко склонившись к нему, расслышала Зина.

Этот глухой шепот напомнил ей что-то родное, близкое, что она искала все эти долгие и трудные месяцы.

— Успокойся, родной! — быстро проговорила Зина, прощупывая пульс на его восковой, безвольной руке. — Успокойся!

Ей показалось, что рука раненого слегка вздрогнула, пальцы беспокойно зашевелились, словно разыскивая что-то утерянное.

Раненый затих.

Зина опустилась на табуретку. Помедлив, взяла книгу.

— Ну, слушайте… «Жизнь медленно возвращалась к Ивану Ильичу Телегину. — Голос Зины дрогнул и стал приглушенным. — Вначале было забытье. Потом оно сменилось сном с короткими перерывами, когда ему давали еду. Затем он стал ощущать блаженное состояние покоя. Глаза его были прикрыты повязкой…»

Читая, Зина скорее почувствовала, чем увидела, как рука раненого медленно и трудно поднялась и потянулась к ней. У Зины перехватило дыхание.

— Зина! — вдруг отчетливо промолвил он до боли знакомым голосом! — Зина!

Зина испуганно сорвалась с места. Отпрянув назад, она зацепилась за табуретку и упала навзничь. Раненый слабо вскрикнул и рванулся с койки, но сейчас же безжизненно откинулся на спину и скрипнул зубами.

— Жаворонок убился!

— Ой, братцы, поднимите! Пораскрывали рты, медведи! — метались испуганные крики по палате.

Зина пришла в сознание на второй день. Но от чрезвычайной усталости и душевного потрясения была очень слаба. Вставать и разговаривать ей Виталий Корнеевич запретил.

— Что тот раненый? — первое, что спросила Зина у старенькой сиделки и неожиданно расплакалась. Она не верила себе. Не верила, что вчерашний вечер был таким, каким она его воскресила в болезненной памяти.

— Успокойся, успокойся, касатка. Отдохни, и все пройдет. Измаялась ты.

Только на шестой день Зина добилась от няни, что «тот раненый» смотрит, шевелит головой, но молчит, вроде онемел. Зина заверяла старушку, что чувствует себя уже хорошо, просила только на минутку заглянуть в палату, но та была неумолима. Тогда Зина выбрала удачный момент и попросту сбежала. У нее кружилась голова. Покачиваясь на