Шрифт:
Закладка:
Нрав у них причудлив до крайности, по временам они то и дело хохочут и веселятся без всякой меры, а потом принимаются лить слезы без всякой видимой причины (это весьма свойственно многим знатным дамам), стонать, вздыхать или становятся задумчивы, печальны, почти безумны, multa absurda fingunt, et a ratione aliena (говорит Фрамбесарий[2490]), а еще горазды придумывать много всяких нелепостей, пустых, лишенных всякого смысла. Одному мнится, что он собака, петух, медведь, лошадь, стекло, масло и пр. То он великан, а то карлик, а то силен как сто человек, либо еще мнит себя лордом, герцогом, государем и пр. А если ему скажут, что у него зловонное дыхание, большой нос, что он болен или склонен к такой-то и такой-то болезни, он тотчас этому поверит, но с помощью силы воображения непременно справится с этим. Многие из них упорно стоят на своем, твердо укрепившись в своей причуде, другие же меняют свои фантазии под влиянием любого предмета, увиденного или услышанного ими. Стоит им увидеть театральное представление, и они будут продолжать ходить на него еще и неделю спустя, если услышат музыку или увидят танцущих, у них только и на уме что волынки, а если увидят сражение, то бредят баталиями. Если их оскорбят, оскорбление долго потом не дает им покоя, если чем-то досадили — то испытанная при этом досада, и т. п.[2491] Неугомонные в мыслях и поступках, постоянно размышляющие, при этом velut aegri somnia, vanae finguntur species{1878} [образы все бессвязны, как бред у больного], они напоминают скорее человека, грезящего наяву, нежели бодрствующего, они прикидываются сборищем шутников, им свойственны фантастические причуды, их посещают самые фривольные мысли, осуществить которые невозможно; они действительно иногда убеждены, что слышат и видят наяву привидения и домовых, которых они страшатся, которых они вообразили или представили себе, но тем не менее будто бы разговаривают с ними и понимают их. Наконец, cogitationes somniantibus similes, id vigilant, quod alii somniant cogitabundi{1879}, говорит Авиценна, они все никак не угомонятся, когда другие спят, и столь же неугомонны по большей части их фантазии и причуды, нелепые, тщеславные, глупые и никчемные[2492], но при всем том они необычайно любознательны, внимательны и постоянны[2493], et supra modum (Разис, Cont. lib. I, cap. 9) praemeditantur de aliqua re [и сверх всякой меры (Разис. Основы, кн. I, гл. 9) поглощены то одним, то другим], причем с такой серьезностью заняты этими пустяками, как будто речь идет о самом насущном, о деле чрезвычайной важности, значения, а посему они постоянно, постоянно, постоянно размышляют о нем, soeviunt in se [не испытывая к себе никакой жалости], изнуряя себя. Хотя они беседуют с вами или представляется, будто заняты каким-либо иным делом, и притом, как вам кажется, весьма увлечены и поглощены этим, а все же этот пустяк непрерывно занимает их ум, этот страх, подозрение, оскорбление, ревность, душевная мука, эта досада, этот крест, этот воздушный замок, эта причуда, прихоть, вымысел, этот приятный сон наяву, что бы это ни было. Nec interrogant (говорит Фракасторо[2494]), nec interrogatis recte respondent [они сами не задают вопросов и не отвечают надлежащим образом на вопросы, обращенные к ним], они не особенно-то вникают в сказанное вами, поскольку их мысли заняты другим, так что спрашивайте о чем угодно, они все равно не слушают или слишком поглощены тем делом, которым сейчас заняты, настолько, что себя не помнят, не помнят, что говорят, делают или же, наоборот, должны сказать или сделать, куда сейчас направляются, отвлеченные собственными меланхолическими мыслями. Один начинает неожиданно смеяться, другой — улыбается про себя, третий — хмурится или бранится, его губы все еще шевелятся, или во время прогулки он непроизвольно продолжает жестикулировать и пр. «Это свойственно всем меланхоликам, — говорит Меркуриалис (consil. II [советы, II]), — если им однажды втемяшилась в голову какая-либо причуда, они будут самым упорнейшим образом, неистово и неотвязно занимать их»[2495]. Invitis occurrit [Она владеет ими], что бы они ни предпринимали, и они не в силах избавиться от нее; они принуждены размышлять об этом на тысячу ладов против собственной воли, perpetuo molestantur, nec oblivisci possunt, она беспрестанно их тревожит, в обществе других людй или наедине с собой, за едой, занятиями, во всякое время и в любом месте, non desinunt ea, quae minime volunt, cogitare[2496] [они не в силах заставить себя выкинуть из головы вещи, о которых им меньше всего хотелось бы размышлять]; особенно если это было что-то оскорбительное, тогда они не в состоянии это забыть, это лишает их покоя и сна, и они продолжают себя изводить, Sysiphi saxum volvunt sibi ipsis [Они терпят сизифовы муки], как замечает Брюннер[2497]{1880}, perpetua calamitas et miserabile flagellum [будучи сами своим непрерывным несчастьем и мукой].
Кратон[2498], Лауренций[2499] и Фернель считают самым обычным ее симптомом застеничвость; subrusticus pudor, или vitiosus pudor [деревенская застенчивость, неуместная стыдливость], или mauvaise honte [ложная стыдливость <фр.>] — вот что чрезвычайно преследует и мучит их. Если с ними дурно обошлись, были нелюбезны, подняли их на смех, разбранили и пр. или если они испытали губительное воздействие перенесенных душевных волнений, это настолько их тревожит, что они очень часто впадают в печальное оцепенение и, пребывая в таком унынии и упадке духа, не решаются появляться на людях, особенно в незнакомом им обществе, или заниматься обычными своими делами, настолько они ребячливы, пугливы и застенчивы, они не в состоянии взглянуть человеку прямо в лицо; некоторые из них испытывают такого рода тревогу в большей мере, другие — в меньшей, у одних это состояние длится дольше, у других — короче, отдельными приступами и пр., хотя, с другой
