Не отозвавшись, Пир Карам-шах исчез, тенью растворившись в метели. Кривой пятился спиной к выходу, держа на изготовку винчестер. Горец в малиновой чалме, охая и ворча, погнал своих ослов наружу.

— Боже правый, — бормотал Молиар, — теперь мы на виду. От них можно всего ждать. Спрячься, доченька, — тянул он Монику с камня в глубь пещеры. Он заметался. То он бежал к костру, то бросался навстречу ослепительно вспыхивающим в отсветах костра снежным хлопьям.

— Куда вы? — проговорил лениво Сахиб Джелял. — Они ушли. Совсем ушли, сбежали. С них хватит. Сейчас Пир Карам-шах сделает всё, чтобы живым добраться до Фаизабада, спасти свою шкуру… За ним увязался Кривой. Но и он никому уже не нужен.

Доктор принялся хлопотать у очага. Сахиб Джелял прикрыл веки и, по-видимому, задремал. Один Молиар всё еще метался по пещере. Его обрюзгшее лицо исказилось, налилось решимостью, упорством. Щеки, подбородок подергивались.

— Хватит, говорите вы? Почему хватит? Сколько зла сделали мерзавцы! Боже правый! И такое зло причинили моей девочке. И так просто — помахали ручкой и пошли! Оревуар! Ну, нет! Боже правый! Упустить такой шанс!

Молиар снова побежал и остановился, когда буран швырнул ему в лицо целую охапку снега.

Задыхаясь, отплевываясь, протирая глаза, он вернулся и остановился перед Моникой.

— Доченька, — вырвалось у него рыдание из груди. — Боже правый, наконец надо сказать… я скажу… я сказал бы… Не могу. Но… растет на солончаке трава, на горькой земле — соленая горькая трава, вся в колючках, жестких, ядовитых! Не выкидывай ее, доченька! И на сухих, морщинистых стеблях, ужасных на вид, вдруг расцветают дивные цветы. С благородным ароматом. Я хочу сказать… Не могу… Поймешь потом, позже. Когда позже? Не знаю…

Он склонился в поклоне перед девушкой и со странным, полным боли вскриком убежал. Но тут же свет костра выхватил из мглы его подергивающееся лицо.

— Хи! Вождь вождей, его превосходительство убрался, — хрипел он, задыхаясь. Казалось, он вот-вот упадет. — Хи! Распорядитель судеб мира убрался. Повелитель душ идет по оврингу, а с овринга иногда падают. Боже, и ты допустишь, чтобы он перешагнул бездну!

Он снова подскочил к Монике, трясущимися руками вытащил из-за пазухи сверток в тряпице и забормотал:

— Возьми, доченька! Соедини со своим талисманом эти бумаги, и ты… О, ты властительница сокровищ пустыни… Ты… ты… будешь самой богатой принцессой мира, а я… я ухожу…

И он ушел, выкрикивая что-то еще, но вой и свист бурана заглушили его слабый, сиплый голос.

— Коль ты стреляешь, погляди вслед стреле. Порадуйся, как окровавится сердце врага, — почти нараспев проворчал Сахиб Джелял и выкрикнул в буран: — Почему же ты не стрелял раньше?! Эх ты, Ишикоч!

Покачивая головой, доктор Бадма прислушивался. Заскрежетала щебенка, и снова в полосе света возникла голова в промокшей от снега чалме. И снова Молиар быстро заговорил, словно оправдываясь:

— Моя девочка, отдай бумаги. — Он почти силой вырвал сверток из ее окоченевших рук. — Не надо. Тебя обидят, у тебя отнимут такие документы… О, здесь все сокровища Кызылкумов! Я сам. Я вернусь, сейчас вернусь, только догоню зверя. А-а! Зверь он. Зверей истребляют.

— Послушайте, вы! — схватил его за руку Сахиб Джелял. — Остановитесь!

— Пусть они убираются, — тихо сказал доктор Бадма. — Пусть убираются и тот и другой. И лучше оставьте документы!

— Нет, нет! И вы туда же!

Молиар вырвал руку. Выкрики его были странны, истеричны. Вытаращенные глаза смешны и жалки. Он выбегал и снова возвращался, потрясая свертком в руке. Ноги его скользили по обледеневшим каменным глыбам. Ежесекундно он мог сорваться вниз.

Доктор Бадма решительно пошел ему наперерез, но он одним прыжком оказался у выхода, вопя:

— Эй ты, сверхчеловек Пир Карам-шах! Эй, Ницше! Ты посмел обидеть доченьку! А вы! Вы! Упустили его… Нет, нет!

Он топтался на месте, обхватив голову руками. Вдруг он упал на колени перед Моникой, впился поцелуем в ее сапожок и, вопя: «Не могу! Не могу отдать!», опять убежал.

Моника всхлипнула.

Она почти никогда не плакала. Сахиб Джелял и доктор знали это и были крайне смущены. Слабым голосом Моника попросила:

— Верните его. Он хороший.

Остановившись у выхода, доктор Бадма вглядывался в снежную пелену. Она потемнела и сделалась совсем непроницаемой.

— Ничего с ним не поделаешь, — заметил он.

— На него находит.

— Их там двое против одного. Так оставить нельзя.

Бадма проверил затвор карабина, вскинул его на ремень и ушел. Сахиб Джелял попытался встать, но бессильно упал на камень. Первый раз Моника видела блестящего, великолепного вельможу таким ослабевшим, беспомощным. А он, будто догадываясь о ее мыслях, извиняющимся тоном сказал:

— Да, бывает. А это во мне хартумская пуля. Ох, она делает меня стариком. — Он говорил о так и не залеченном полностью ранении, полученном в битве при Обдурмане в 1898 году. — От пули у меня слабость и дрожь в ногах.

Моника вскочила и пошла в глубь пещеры. Ей всё еще хотелось плакать, но она нашла чугунок — «обджуш» и поставила кипятить воду. Она заварила чай и приготовила похлебку из вяленого мяса и риса. В нише пещеры обнаружилось немного припасенных для путешественников продуктов.

Спустя много часов вернулся молчаливый, сумрачный Бадма.

— Темно, не видно ни зги.

Поев, он заметил:

— Безумие какое-то.

Беспокойство не оставляло его. Он часто вскакивал, подходил к краю пропасти и вслушивался в шумы бурана.

Едва рассвело, доктор разбудил Сахиба Джеляла, который забылся тревожным сном.

— Пойду посмотрю, — тихо говорил ему на ухо Бадма. — Снег уже не идет. Да и ветер стих.

— Что с Ишикочем?

— Иду выяснить. Позаботьтесь о ней. Мало ли что может случиться. — Он взглянул в сторону, где под шубой лежала Моника. Она спала крепким сном и ничего не слышала. Быть может, ей снился сказочный дворец в Хасанабаде? Она чмокала губами и улыбалась совсем счастливо.

— Что вы хотите делать?

— Молиар спутал все карты. Вступил в силу закон: человек человеку волк.

Сахиб Джелял совсем разболелся. Он кашлял с ужасающими хрипами. На платке, который нет-нет он прикладывал к губам, выступали темные пятна.

— Оставайтесь, — сказал доктор Бадма. — Да, на всякий случай вот возьмите. Когда дойдете до нашего поста, передайте коменданту. — Он вынул вышитый тибетскими письменами шелковый платок. — На словах передадите: «Доктор вернется».

— Но зачем… зачем вы идете!

— Я вернусь, но не сюда. Себе не прощу. Повеликодушничал. У них нет ничего святого. Боюсь, что с Молиаром… Да, кстати, нельзя, чтобы эти, как их назвал Молиар, документы попали в их руки. Плохо, что он молчал о них. Ничего