тысячью молоточков и отдавалось барабанным грохотом в висках, хоть и не хватало дыхания, хоть ноги делались ватными, Сахиб Джелял всё шагал и шагал. Он подхватывал закинутыми назад руками на поясницу полы своей шубы, как делают горцы на подъемах, выставлял грудь вперед и врезался в буран. Временами он пугался, выдержит ли сердце, и почти заклинал: «Сердце ведет себя так, как ему велит его хозяин».

Отлично знал Сахиб Джелял дорогу через горные хребты, вернее, малохоженную тропу кочакчей — контрабандистов, по которой даже и охотники за муфлонами предпочитали не ходить. Он вел своих путников на север уверенно, прямо через хребты, где, казалось, троп никаких и в помине нет. Они миновали Сархад, каменные одинокие хижины ваханцев и малочисленные киргизские аулы и долго брели, выбившись из сил, по зеленевшим травой и алевшим тюльпанами долинам Аркхупа и Вахан-Дарьи. Сахиб Джелял отлично обошел и те места, где могли встретиться афганские стражники, хотя вообще трудно было ожидать, что новое кабульское правительство уже успело навести порядок в этом пустынном уголке, где сходились границы четырех государств Азии. В тот тревожный год путники прежде всего рисковали натолкнуться здесь на голодные бродячие шайки шугнанских басмачей или на вооруженные группы бандитов-грабителей, просачивавшихся из Синцзяна. Во всяком случае Сахиб Джелял поручился: «Мы дойдем».

А с самой высокой точки перевала через Ваханский хребет он показал рукой на медно-красные в лучах восходящего светила громады и объявил: «А вот и Памир». Оставалось вроде протянуть руку и схватиться за вершину ближайшего из пиков и ощутить холод ладонью, такими близкими казались родные горы.

Спускались быстро, ноги опережали тело. Но доктор Бадма поохладил пыл спутников. Он не позволил идти по ближайшей дороге, а повел их стороной по склону гигантского хребта. Оказывается, доктор знал местность не хуже Сахиба Джеляла и вел себя гораздо предусмотрительнее. Каждая движущаяся точка на ослепительных заснеженных склонах вызывала у него настороженность и беспокойство. Как ему хотелось поскорее ступить на памирскую землю! Казалось, произойдет это вот-вот. Еще подъем, еще спуск и… Но за спуском опять начинался подъем на перевал, выматывающий, раздражающий. А за ним громоздились еще перевалы, еще горы, утесы, галечные, шевелящиеся под ногами осыпи. С середины дня начался крестный путь по первозданному ущелью, расколовшему громаду гранитного хребта, вставшего им поперек дороги. Пришлось забираться все выше, до вечных снегов, уже совсем не казавшихся такими приятными и теплорозовыми, какими они виднелись с верхушки Ваханского перевала. По ущелью проходили, видимо, редко, но проходили. И об этом свидетельствовали хворостяные шаткие балкончики, творение рук смелых скалолазов-ваханцев.

Путников вконец измотали овринги, карнизы и ледяные броды по пояс в сумасшедшей стремнине потоков, кативших с ревом и скрежетом свои молочные от пены воды куда-то в сторону Пянджа. Ноги дрожали, скользили, и порой один миг отделял человека от вечности. В таких опасных местах Моника шла, зажмурив глаза, ощупывая мокрую бугристую скалу одной рукой и цепляясь другой за мохнатый, промокший от снега полушубок Молиара. Она умирала тысячу раз, она изнемогала от дороги, гор, метели, льда. Монике невольно приходили на память бархатные ковры белоснежной гостиной мисс Гвендолен, возможно, потому, что ноги саднило. Мелькали в мозгу обрывки, клочки картин, ярких, светлых, красочных: то гигантская, ослепительно сияющая люстра дворца Хасанабад, то белоснежный океанский лайнер на фоне изумрудного океана, то поистине роскошный банкетный стол, ломящийся под изысканными кушаньями, то шелка и бархат, кисея и кружево парижского салона мод…

Но Моника не раскаивалась, не жалела. Даже в приступах мучительной тошноты от страха перед гибелью она ни разу не заколебалась, не остановилась.

Шаг. Еще шаг! И каждый мучительный шаг отделял отвратительное прошлое. Нет больше принцессы бухарской. Нет больше никаких принцесс! И она сказала вслух:

— Вот он, мир! Мы ступали там, в Мастудже, по белому ковру из лепестков персикового цвета. А сейчас наши ноги по колена в снегу. Весенний цвет и холод зимы рядом. Так и жизнь…

Она говорила для себя и не думала, что ее может слышать Молиар, шедший рядом, оберегавший ее, поддерживающий. Старый, непонятный, даже таинственный Молиар — Открой Дверь, рыцарственный в поступках и отталкивающий в своих привычках, преданный и отвратительный, умнейший и жуликоватый, возвышенный в мыслях и погрязший в пьянстве и гашише. Покровитель. Отечески внимательный спутник, ангел-хранитель, вот уже столько раз появляющийся из безвестности в самые тяжелые моменты и спасающий от опасностей. Он поддержал ее тогда, в Чуян-тепа, вырвал из дома насильника ишана. Он же вскарабкался незамеченный Кумырбеком по скале, разломал стенку хижины и увел Монику. Он спас ее от одноглазого Курширмата. И не без происков, и интриг Молиара ей удалось избежать страшной участи — попасть в жены к конокраду Ибрагимбеку. Молиар поддержал ее в Женеве, и тогда она обнаружила, к несказанному своему удивлению, что он не просто юродствующий базарный бродячий торгаш-бродяга, а совсем другой человек, человек из другого мира. Он, наконец, оказался ее опорой в Мастудже в борьбе ее со свирепым Пир Карам-шахом.

Кто такой Молиар? Что он такое? Почему он так верно и бескорыстно служит ей, Монике? Почему он делает для нее всё, оберегает ее, слушает безропотно каждое ее слово. Почему он так относится к ней, почему он бросил все свои дела, занятия и посвятил свою жизнь ей, Монике?

Скользя, спотыкаясь, рискуя ежеминутно сорваться в пропасть, Молиар вел по тропе девушку, оберегая каждый ее шаг, и сыпал проклятия на голову доктора Бадмы:

— Несчастный тибетский бездельник! Как посмел идолопоклонник толкнуть нас на эту проклятую тропу? Обманщик! Бедные ножки моей доченьки! Куда повел, проклятый? Еще говорил, что хорошая дорога! Дорога в ад! Вот какая дорога!

Моника едва шевелила застывшими губами:

— Не надо! Не ругайте доктора. Он человек осторожный и не хочет, чтобы на нас прогневались горные бесы — гули и джинны. Они плачут и воют в ущельях по своим покойникам, а нас не тронут. Не посмеют. С нами дядя Сахиб. Он сам — сын Огненной Пери. Разве позволит он дать нас в обиду?

— Сахибу поможет Огненная Пери. И будет нам тепло и хорошо! — вынырнул из бурана доктор Бадма. — Разве простой смертный посмел бы забраться в такие горы? В это жилье духов?

По обыкновению доктор почти не разговаривал. Он легче других переносил путешествие. Он шел пружинистой походкой бывалого горца, не спеша, не спотыкаясь, не жалуясь. Деловито ощупывал ногой или посохом овринг в подозрительных местах. На ходу подправлял шатавшиеся жерди, осторожно уминал растрепанный хворостяной настил. Самые ненадежные овринги он проходил с уверенностью и бесстрашием