— А я давно забыл. И зря — словно нужно держать, — на несколько секунд в доме повисла неловкая, напряжённая тишина.

— Кто бы мог подумать, что Золото всё-таки это сделает, да?

— Я? Ты? Все? Ты же сам мне как-то сказал, что это неизбежно: «С таким уровнем влияния, как у них, проще будет…».

— Помню-помню, — Уильям почесал коротко стриженный затылок. — Просто не думал, что это будет так скоро. Теперь весь континент только об этом и трубит… Ну, и об очередной миграции, конечно. «Золото, Золото, Золото», — мировая известность, построенная на массовом захвате людей — охренеть можно просто… А что ты сам думаешь об этом? Как тот, кто раньше на них работал?

— Мы и сейчас с ними время от времени работаем — не забывай об этом. А так… Не люблю, когда в мире что-то меняется, — он подошёл и выглянул в окно — на людей, снующих в лагере. — Приходится меняться вслед за миром. Строишь себе планы на год вперёд, на два, а потом какое-то обстоятельство рушит их, словно ветер — карточные домики, и всё приходится продумывать сначала — изменения редко проходят гладко и никогда не бывают полностью позитивными.

— Может в этот раз будет по-другому?

— Может и будет, но только для тебя. Я уже видел столько перемен за жизнь, что они кажутся рутиной, пускай и насильственной.

— Ха. Кажется, я нашёл единственную привилегию старости.

— Всего сорок девять — не такой уж я и старый. Можно сказать, половина молодости ещё есть.

— «Половина молодости»? — на лице мужчины появилась ухмылка.

— Вот увидишь — я и в восемьдесят пробежаться смогу… Знал я одного азиата, так он в свои семьдесят шесть…

В комнату вошёл очередной «покупатель» и доложил, что очередная туша лежала в сумках у лошадей. Выглянув, оба торговца убедились, что так и было, и выдали женщине её долю. Условия сделки с подобными лагерями всегда были очень выгодными — довольно просто было договариваться с теми, у кого наступали времена отчаяния. Как только она вышла, Хантер тут же вернулся к теме оружия:

— И, кстати, ты обещал рассказать, почему тебе так важна эта пушка.

— Не лучшее время.

— А когда?

— Никогда.

— Не канает — давай рассказывай.

— Будет достаточно, если я скажу, что из него застрелился близкий мне человек?

— Это ты мне и раньше говорил — давай детали, — Уильям обернулся на своего собеседника. — Впрочем, если тебе тяжело вспоминать — я не настаиваю.

— Прошло слишком много лет, чтобы мне было тяжело вспоминать. А если бы действительно не настаивал — остановился бы ещё после первого отказа… Есть такая игра: «Месяц памяти», — интерпретация Русской Рулетки. Её суть заключается в том, чтобы заполнить револьвер тремя патронами через один каждый и, подставив к виску да прокрутив, нажать на курок. В первый раз шансы твоего выживания будут пятьдесят процентов — три из шести, но на этом не останавливаются. Если ты выжил — крутишь дальше и снова нажимаешь, — Папа Медведь прокрутил барабан и тот, издавая щёлкающие звуки, завертелся. — Шанс выжить после двух таких попыток — один к четырём (пятьдесят процентов умножаются на пятьдесят процентов — сам знаешь, как это работает). Но и на этом…

— И на этом не останавливаются, верно?

— Верно. Хотя большинство из тех, кто пробовал при мне, останавливались именно там. Один к восьми на то, что после трёх вращений наполовину заполненного барабана ты останешься жив — одна жизнь за жизнь случайных восьми проходящих. Стоящая сделка, верно? Дальше — один к шестнадцати и один к тридцати двум. Считается, что если ты выжил после этих пяти вращений, то ты пережил тридцать человек — целая танковая рота погибла бы на твоём месте, но не ты. Значит: не твоё время умирать. В честь каждого, что погиб бы на твоем месте, ты проживаешь один день — целый месяц на то, чтобы найти, зачем жить. И это очень помогает, когда совсем отчаялся — осознание того, что многие уже умерли бы по велению судьбы, но не ты. Это то, что обязан делать каждый прежде, чем сводить с жизнью счёты. Хотя, как я и сказал, многие останавливаются уже на втором щелчке.

— Стоило бы назвать это «Воскресением» — в честь одного мужика, что умер и воскрес на тридцать третьем году жизни. Звучит лучше, по крайней мере. А как эта игра?..

— Я как раз собирался рассказать. В мирное время — ещё до того, как случилась эпидемия, мой отец работал дальнобойщиком. Я тебе уже рассказывал — гонял различные грузы из штата в штат и, в принципе, был доволен жизнью. От него я много узнал о своей собственной стране, многому научился и не видел себя, живущим на одном месте, пускай мать была двумя руками за то, чтобы я никогда не покидал свой родной городок. По крайней мере, её можно было понять — она меня, считай, воспитала и вырастила. Когда в начале тридцать восьмого по всей стране объявили чрезвычайное положение, он приехал, усадил нас в фургон, и мы помчали прочь — на север, как и все остальные. Далеко, как понимаешь, не уехали — встали на границе с Канадой, где уже тоже было неспокойно. Он вышел, пошёл на пропускной пункт пешком, провёл там целый день, а когда вернулся — усадил нас в задний отсек, съехал с дороги и погнал в обратную сторону… Он был умным человеком. Может, и не гением мысли (иначе — не работал бы дальнобойщиком), но достаточно умным, чтобы двенадцатилетний парнишка мог на него равняться. Мы доехали до какого-то домишки, чьи хозяева уехали в спешке, он открыл нам двери и, только сделав это, заперся в гараже.

— Он заразился.

— Точно. Тогда же на всех не было нормальных фильтров и защиты, а какая-нибудь тряпка на лице не сильно-то спасала. Он выжидал целые полторы недели — чуть меньше, чем, по официальным заявлениям, было нужно для перехода из инкубационного периода. Пока мы таскали еду из наших запасов в машине и бегали к ближайшим заправкам, он просто сидел там в одиночестве — общался с нами через дверь с небольшими стёклышками. У него проявились