с той стороны витрины.

Какая-то темная птица налетала на него снова и снова, и каждый раз, когда она приближалась,

мужчина издавал ртом чмокающий звук –

птица кувыркалась и взлетала вверх и снова ныряла вниз выпятив грудь и с криком.

Поцелуи делают их счастливыми, подумал Герион,

и его пронзило чувство собственной бесполезности. Он развернулся, чтобы уйти, и врезался

в плечо человека,

стоявшего рядом – Ой! Старый черный вкус кожи наполнил его нос и рот.

Извините –

сердце Гериона остановилось. Это был Геракл. Спустя все эти годы – он выбирает

день, когда у меня опухшее лицо!

XXXIII. Перемотка вперед

Это было потрясно, согласились они позже за чашкой кофе в кафе «Митвельт».

Герион не мог решить, что было более странно –

что напротив сидит взрослый Геракл или что он, Герион, использует

слова вроде «потрясно».

И что это за парень с черными бровями сидит слева от Геракла.

У них есть свой язык, говорил Анкаш.

Перед этим Геракл рассказал, что они с Анкашем вместе путешествуют по Южной Америке

и записывают звуки вулканов.

Это для фильма, добавил Геракл. О природе? Не совсем. Для документального

об Эмили Дикинсон.

А, конечно, сказал Герион. Он пытался соединить этого Геракла и того, которого он знал.

«Вулкан мой весь оброс травой»[3],

продолжал Геракл. У нее есть такое стихотворение. Знаю, сказал Герион, мне оно нравится.

Мне нравится как она

отказывается рифмовать отлог и Бог. Анкаш в это время доставал из кармана

диктофон.

Он вставил кассету и протянул Гериону наушники. Вот, послушай, сказал он.

Это вулкан Пинатубо на Филиппинах.

Мы были там прошлой зимой. Герион надел наушники. И услышал, как из горла

какого-то охрипшего животного выливается боль.

Потом тяжелый, неритмичный грохот, как будто тракторные шины катятся с холма.

Геракл наблюдал за ним.

Слышишь дождь? спросил он. Дождь? Герион поправил наушники. Звук

был горячий, как цвет внутри.

Это был сезон дождей, сказал Геракл, пепел и огонь в воздухе мешались

с водой. Мы видели как жители деревни

бежали вниз по склону а за ними черную стену горячей грязи в двадцать метров высотой,

вот что ты слышишь.

Она как будто шуршит когда движется потому что там внутри полно кипящих каменных глыб.

Герион слушал кипящие камни.

Еще он слышал сломанные звуки, похожие на треск стекла, про которые он понял, что это

крики людей, а потом выстрелы.

Выстрелы? спросил он. Им пришлось отправить туда армию, ответил Геракл. Даже когда

по склону потекла лава со скоростью

девяносто километров в час некоторые всё равно не захотели оставлять свои дома –

О подожди, перебил его Анкаш.

Он перемотал кассету вперед и снова включил. Послушай вот это. Герион стал слушать.

Снова услышал, как ревет взрослое животное.

А потом начались глухие удары, как будто дыни падали на землю. Он посмотрел на Анкаша.

Воздух наверху становится таким горячим что опаляет

крылья птицам – и они просто падают. Анкаш остановился. Они с Герионом смотрели

друг другу прямо в глаза.

На слове крылья что-то пробежало между ними, как вибрация.

Анкаш снова мотал вперед.

Где-то здесь – да, вот – запись из Японии. Послушай, это цунами –

от гребня до гребня была сотня километров

когда волна ударила о берег. Мы видели рыбацкие лодки которые донесло до следующей деревни.

Герион слушал, как вода уничтожает

пляж в Японии. Анкаш рассказывал про литосферные плиты. Хуже всего по краям

океанских впадин там где

одна литосферная плита уходит под другую. Потом еще несколько лет может иногда трясти.

Я знаю, сказал Герион. Взгляд Геракла

был как золотой язык. Поднимающаяся магма. Извини что? переспросил Анкаш.

Но Герион уже снимал наушники

и нащупывал пояс пальто. Надо идти. Усилие, которое потребовалось ему, чтобы высвободиться

из-под взгляда Геракла,

можно было оценить по шкале Рихтера. Звони

мы в «Сити-отеле», сказал Геракл.

В шкале Рихтера нет ни минимума, ни максимума.

Всё зависит от

чувствительности сейсмографа. Обязательно, ответил Герион и кинулся

к выходу.

XXXIV. Хэрродс

Герион сидел на краю кровати в номере отеля, уставившись в пустой экран телевизора.

Было семь часов утра. Им владело беспокойство. Он сдерживался и не звонил Гераклу

уже два дня. Даже сейчас он не

смотрел на телефон (который убрал на дно ящика с носками).

Он не

думал о тех двоих в номере отеля на другой стороне Плаза-де-Майо.

Он не

вспоминал, как Гераклу нравилось заниматься любовью рано утром: он был как сонный медведь,

снимающий крышку с банки меда, –

Герион резко встал и пошел в ванную. Снял пальто и включил

душ. Постоял полторы минуты

под холодной водой, в голове у него крутился фрагмент стихотворения Эмили Дикинсон.

Я никогда еще

не держала

в Руке

персик так близко

к концу Года…

Почему персик? думал он, когда из глубины носочной пещеры зазвенел

телефон. Герион нырнул за трубкой.

Герион? Это ты? Голоден? спросил голос Геракла. И через час Герион

сидел напротив Анкаша

посреди утреннего карнавала в кафе «Митвельт». Геракл пошел за газетой.

Анкаш сидел очень прямо,

человек, красивый, как живое перо. Твое имя – что оно означает, оно испанское?

Нет это кечуа. Кечуа?

На кечуа говорят в Андах. Это один из старейших языков Перу.

Ты из Перу?

Из Уараса. Где это? В горах к северу от Лимы.

Ты там родился?

Нет, моя мать оттуда. А я родился в Лиме. Мой отец был священником

и хотел стать епископом так что

мать увезла меня обратно в горы. Анкаш улыбнулся. Как сказал бы Геракл,

Такова жизнь в тропиках.

Геракл вернулся и, проходя мимо Гериона, потрепал его по волосам. Кто, я?

спросил он, садясь за