Шрифт:
Закладка:
Из позднесредневековой Англии до нас дошли два по-настоящему огромных архива — так называемые «письма Пастонов» и письма Стоноров». В собрании Стоноров часть документов датируется 1431–1462 годами, но основная масса приходится на 1470–1483 годы. В основном это переписка главы семьи с родственниками, друзьями и покровителями. Папка семьи Пастонов состоит более чем из тысячи писем, написанных тремя поколениями в период 1422–1509 годов. Это самая старая личная переписка, сохранившаяся на сегодняшний день в Великобритании. В этих письмах отражены события четырех царствований (Генриха VI, Эдуарда IV, Ричарда III и Генриха VII).
Джон Пастон много жил в Лондоне, и в эти периоды его жена подробно описывала ему в письмах жизнь в их норфолкском имении, дела семейные и общественные, а он в свою очередь сообщал лондонские новости. Кстати, по письмам хорошо заметно, какой уровень образования у их авторов. Стоноры и Пастоны там не только о делах пишут, но рассуждают о политике, объясняются в любви, рассказывают о литературе и иногда даже сочиняют стихи.
Представитель первого поколения Пастонов, Клемент Пастон, был крестьянином из Норфолка, но за два поколения Пастоны разбогатели, купили поместья и влились в ряды местной знати. Правнуки Клемента жили при королевском дворе, были посвящены в рыцари, среди них были шерифы и члены парламента от Норфолка. Начиная с сына Клемента, Уильяма Пастона I, все мужчины семьи получали образование в Кембридже и Оксфорде, а также лондонских юридических корпорациях. Семья Пастонов просуществовала до XVIII века, причем набирала все больший вес, получила титул и пэрство, но в итоге прекратила свое существование со смертью в 1732 году сына Марджери и Джона Уильяма Пастона, второго графа Ярмутского. Его жена Шарлотта была незаконнорожденной дочерью короля Якова II.
Стоноры были семейством джентри, то есть землевладельцами благородного происхождения, весьма богатыми и, разумеется, состоящими в родстве с половиной английской аристократии и дворянства. Благо со времен Вильгельма Завоевателя у семейства было время и возможности богатеть и обрастать родственными связями.
Это только несколько примеров — к счастью, средневековые люди были далеко не такие необразованные, как принято считать, поэтому личных писем сохранилось немало. Хотя такие полноценные архивы за много лет, как у Пастонов, Сторонов или Датини, конечно, большая редкость.
Но все же письма, при всей их огромной ценности как исторического источника, показывают в первую очередь неформальное влияние женщин, их авторитет в семье и значение их личных качеств. А вот судебные архивы помогают определить, какие возможности повлиять на собственную судьбу давал им закон.
Например, Кэрол Лансинг использовала болонские судебные записи XIII века для изучения того, как женщины в то время защищали свои интересы в суде. Дана Лайтфут, специализирующаяся на средневековой Испании, на основании гражданских судебных исков и нотариальных записей сделала вывод, что в Валенсии XV века женщины, работавшие прислугой, были куда свободнее в выборе себе мужа, чем их богатые хозяйки. Кстати, Джереми Голдберг пришел к аналогичному выводу касательно женщин позднесредневекового Йорка, и это в очередной раз показало, что законы, правила и традиции в средневековой Европе развивались в разных странах по одному и тому же пути, просто с местными вариациями.
Дана Лайтфут и Мари Келлехер, специализирующаяся на юридических вопросах средневекового Арагона, обе изучали ситуации, когда жены подавали в суд на своих мужей, требуя от них финансовой поддержки или возврата их приданого. Особенно интересно, что Келлехер приводит примеры случаев, когда женщины делали это для того, чтобы защитить имущество от кредиторов, то есть действовали не против мужей, а использовали такую юридическую лазейку, чтобы сохранить хоть часть семейной собственности. Ну и наконец Сара Батлер использовала юридические документы позднесредневековой Англии для анализа бракоразводного вопроса — изучала, как английские женщины расставались с мужьями по собственной инициативе.
Как я уже вкратце рассказывала, в Средние века было очень своеобразное и многоплановое отношение к девственности. Фактически именно оттуда «растут ноги» многих женоненавистнических проблем последующих эпох. Пуританское ханжество, охота на ведьм, викторианские запреты, современное «сама виновата» и многочисленные женские комплексы, связанные с сексуальностью и отношением к своему телу. Все это уходит корнями в средневековые богословские споры о женщине и отношение к девственности как к некому фетишу.
При этом само Средневековье при ближайшем рассмотрении оказывается на удивление умеренным и практичным. Так сложилось, что идеи и реальность развивались параллельно друг другу. Я упоминала об этом, когда объясняла систему девица-жена-вдова: несмотря на то, что этого деления придерживались и теологи, и государство, результат был разный. Церковь однозначно отдавала приоритет девицам, а вот в реальности именно у них было меньше всего прав и возможностей.
Расцвет культа девственности пришелся на Позднюю Античность и Раннее Средневековье — именно в этот период теория и практика целомудрия развивались наиболее синхронно. В трудах богословов немало страниц посвящено такой любопытной теме, как доказательство преимуществ целомудрия перед браком. Речь о добрых христианах, поэтому, разумеется, как альтернатива вечной девственности рассматривался только брак — пусть теологи его и не любили, но отрицать его существование и то, что многие люди к нему стремятся, было бессмысленно.
Мученичество Святой Аполлонии, «Часослов Дюнуа», французский манускрипт 1440-1450-х годов.
Разумеется, главным козырем было то, что людям целомудренным гораздо легче попасть в Царствие небесное. Но отцы церкви были достаточно умны и практичны, чтобы понимать — только духовных преимуществ для большинства людей недостаточно. Поэтому для создания позитивного образа девственной жизни в первую очередь в ход шло описание негативных сторон брака. Благо для этого было достаточно материала даже у целомудренных монахов-богословов — тема страданий в неудачном браке была очень распространена в эллинистической риторической традиции.
Иоанн Златоуст, несмотря на свое лояльное отношение к браку, все-таки тоже ценил девственность гораздо выше, поэтому в его трудах красочно описываются страдания супружества. Ревность — как неизбежный побочный эффект любых отношений мужчины и женщины. Денежные вопросы — если женщина приносит в союз больше собственности, муж должен подчиниться власти жены, а если мужчина богаче, он становится господином жены, и она должна терпеть все, как если бы она была его рабыней. Жизнь замужней женщины полна огорчений и тревог:
Жена боится не одной только своей смерти, хотя она должна однажды умереть, и заботится не об одной душе, хотя имеет одну душу, но боится за мужа, боится за детей, боится за их жен и опять за детей, и чем больше корень пускает ветвей, тем больше умножаются ее заботы; если у каждого из них случится или недостаток в деньгах, или телесная болезнь, или что-нибудь другое нежелательное, то ей нужно мучиться и печалиться не меньше самих страждущих… Когда окончилась и эта забота, тотчас является опасение бесчадия, и напротив того — забота о многочадии; но так как ничего такого еще не видно, то с самого начала они тревожатся заботами о том и другом. Если она тотчас сделается беременною, то опять — радость со страхом (ибо ни одно из удовольствий брака не бывает без страха), со страхом того, чтобы от преждевременных родов зачатое не потерпело вреда, а зачавшая не подверглась крайней опасности… Когда же наступит время родов, тогда чрево, столько времени обремененное, разверзают и как бы расторгают муки рождения, которые одни могут достаточно затмить все удовольствия брака. Вместе с тем ее беспокоят и другие заботы. Жалкая и скорбная женщина, хотя уже сильно измученная прежними страданиями, не менее того боится, чтобы ребенок не вышел поврежденным и уродливым вместо правильного и здорового, и чтобы не был женского пола вместо мужеского… Когда дитя явилось на землю и произнесло первый крик, то следуют новые заботы, о сохранении и воспитании его. Если оно будет с хорошими природными качествами и склонно к добродетели, то родителям опять беспокойство, чтобы дитя не потерпело какого-нибудь зла, чтобы не умерло преждевременною смертью, чтобы не впало в какой-нибудь порок… Но, (скажешь), не у всех брачных бывают дети. Этим ты указываешь еще и на другую причину уныния. Итак, если (брачные) всегда, — есть ли у них дети, или нет, хороши ли они, или дурны, — бывают удручены разными печалями и заботами, то можно ли назвать брачную жизнь наиболее приятною? Далее: если супруги живут во взаимном согласии, (является) опасение, чтобы наступившая смерть не разрушила их удовольствия; а лучше сказать, это уже не только страх и ожидаемое бедствие, но неизбежная необходимость. Никто не может указать, чтобы оба (супруги) умирали когда-либо в один день…
