Колонны русских пленных также бежали вперед, но бежали они стороной, около шоссе.

Макса Гофмана интересовало бегство русских, и он приказал шоферу следовать тихим ходом. Гармонист бежал сбоку, близ машины, стараясь от нее не отставать. Он был бос, сапоги, связанные за ушки, он перекинул через плечо; они подпрыгивали и ударяли носками в его живот и поясницу. Что русский солдат держал равнение по машине, это забавляло шофера, и он ускорял ход машины постепенно, дабы окончательно вымотать пешие потуги солдата. Машина стала медленно обходить его, и он неожиданно, как для подполковника, так и для шофера, где-то затерялся.

— Газ! — произнес Макс Гофман.

Когда машина ускорила ход, он вздрогнул и задумался: русские так примитивны, но что же случилось с корпусом Макензена?

Машина Макса Гофмана одолевала пространство, и с пригорка показался Норденбург, утонувший в порыжевшей предосенней зелени. Макс Гофман откинул корпус на сидение и почувствовал, что спиной он прислонился к чему-то постороннему. Оглянувшись, он увидел чужие пальцы, уцепившиеся за кузов, и приказал остановиться. Выйдя из машины, он был ошеломлен: на никелевой решетке, приспособленной позади машины для укладки багажа, сидел русский гармонист: туловище его уходило под кузов, к которому плотно прилегала спина, левой рукой, запрокинутой через плечо, он держался за край откладного парусинового козырька автомобиля, а правой придерживал гармошку.

Солдат, не выпуская сапог из зубов, в чем-то оправдывался, на лице его был написан страх, и из обрывков его слов Макс Гофман составил себе полное представление: пленный солдат просил его не трогать, ибо он напугался отступления немцев и больше всего боялся, как бы русские, заняв соответствующую территорию, не возвратили его, нижнего чина русской армии, из немецкого плена.

— Гут, — произнес Макс Гофман сквозь сдержанный смех и снова уселся в машину.

Если ему было неприятно наступление русских, то в штаб армии в лице русского пленного он вез все же редкостный экспонат российского примитива.

Макс Гофман еще не составил мнения, каким образом переменный успех перешел на сторону русских, ибо мнения составляются по окончании боя, когда причины катастрофы будут полностью выявлены. Он спешил к себе в штаб, тогда как Ренненкампф — командующий Первой русской армией — никуда не торопился…

Вечером девятнадцатого августа генерал-адъютант Павел-Георг Карлович Эдлер фон Ренненкампф отдал приказ о том, что на двадцатое августа всем воинским частям Первой армии назначалась дневка — отвод главных сил с передовой линии в ближайший тыл.

Восемнадцатого августа Первая русская армия преследовала противника, отброшенного от Сталлупенена, совершив десятикилометровый переход по порожнему полю: немцы уходили ночью, и русские полки при наступлении в последующий день не обнаружили на своем пути даже мелких арьергардных прикрытий.

Девятнадцатого августа русские части, не преследуя противника, стояли на месте, что было равносильно дневке, продолженной на двадцатое. Русские войска, таким образом, не преследовали отступавшего противника свыше двух суток, что дало возможность немцам после полуразгрома их первого корпуса вновь сосредоточиться.

Вечером девятнадцатого августа штаб Первой русской армии расположился в Эйдкунене — в тридцати пяти километрах от передовой линии. Генерал Ренненкампф, перейдя со штабом на чужую территорию, считал подобное действие личным подвигом. Ренненкампф не отдавал никакого приказания частям относительно возможных случайностей. Однако командир сто пятьдесят восьмого кутаисского полка, грузинский князь, полковник Гоголадзе, все же проявил инициативу, не предусмотренную, но принесшую решающую пользу.

Восемнадцатого августа Гоголадзе продержал полк весь день в полном обмундировании, не предприняв никакого перехода. Нижние чины полка, составив ружья в козла, расположились у опушки рощицы, штабу же полка были отведены строения в фольварке, где в одном из домиков расположился командир полка, наблюдавший из окошка.

Полковник ожидал приказаний из штаба дивизии, приказаний не поступило, и перед вечером полковник, никому не воздавая хвалы, ел чернослив, а косточки бросал в своего денщика — рядового Котляренко, избрав в его лице лучшую мишень для прицеливания.

В молодости грузинский князь был меток в стрельбе и на пари попадал пулей из револьвера в рюмку, наполненную коньяком и поставленную на голову какого-либо решительного по пьяному делу офицера-сверстника.

С наступлением сорокалетнего возраста руки его — тогда еще подполковничьи — потеряли устойчивость, они дрожали при прицеливании, и он, перестав упражняться в стрельбе по живым мишеням, тренировался в дальнейшем попаданием в кружок, выводимый им собственноручно на лбу воскового манекена.

Полковник Гоголадзе знал толк в войне, и, отправляясь на фронт, он обещал друзьям привезти в качестве трофея череп убитого им немца, дабы череп этот в преклонные годы полковника служил ему в качестве пепельницы.

В день объявления войны грузинскому князю исполнилось пятьдесят два года, однако душа его оказалась молода, а сам он остался игривым по натуре. Он жаждал битвы, но полк его пока что боевого крещения не получил. В ожидании ратных подвигов полк стоял у опушки рощицы, куда время от времени грузинский князь и всматривался через открытое окно.

Полковник ел сочный чернослив, созревший в немецких садах и принесенный ему его денщиком. Он был благодарен денщику и, кидая в него косточками чернослива, полагал, что тем самым ласкает его солдатское сердце.

Котляренко, зная строгость и игривость натуры командира, стоял не шевелясь, держа руки по швам. Однако он не выдержал до конца позы: его веки неожиданно слиплись, так как он почувствовал, что полковник нацелился ему в глаз.

— Моргаешь, стэрвэц! — прокричал полковник, и тарелка, наполненная черносливом, полетела со стола.

Полковник Гоголадзе наступил сапогом на осколки и неожиданно для себя задумался.

— Почему ракэта лэтит? — вдруг спросил он.

— Потому, что она с хвостом, ваше сиятельство! — невозмутимо и поспешно ответил денщик.

Полковник Гоголадзе туго осваивал мысль. Ответ денщика он уяснил себе только через десять минут. Но от этого он не впал в гнев, а расхохотался: он решил было пытать денщика на тот предмет, почему не летит корова, которая так же, как и ракета, имеет хвост, но в этот момент из штаба дивизии его вызвали к полевому телефону.

Из полковой канцелярии грузинский князь через поляну направился к полку, сопровождаемый адъютантом.

Солнце уходило на покой, оно окрашивало в радужные цвета поля и долины, леса и рощицы, и отблески лучей догорали последним пурпуром на поверхности немецких водоемов.

Полковник Гоголадзе не наблюдал природы вообще, но на этот раз он приметил на поляне одинокую корову, к чему-то прислушивающуюся. Корова задрала хвост, чем и навела полковника на прежний вопрос о коровьем полете. Грузинский князь подумал об этом вслух, подняв указательный палец вверх.

— Палэтит?

Он на минуту остановился, пристально, из-под густых бровей, посмотрел