В военном деле он признавал долгое терпение нижних чинов и убеждал всех, что победа лежит на стороне того, кто тяжелый крест свой вынесет без ропота и передышки.

Благодарное общество любителей породистых собак, надрываясь до хрипоты, восторженно приветствовало его высокое назначение: он был провозглашен верховным главнокомандующим.

Простаки слагали про него легенды и в первые дни войны верили, будто великий князь приказал одному командиру корпуса убрать со станционной платформы солдатский помет голыми генеральскими руками.

Военный гений великого князя стал обнаруживаться с первого дня войны, а своего кульминационного пункта он достиг вечером девятнадцатого августа тысяча девятьсот четырнадцатого года.

С четвертого августа ставка верховного главнокомандующего расположилась в Барановичах, а в исторический день девятнадцатого августа верховный главнокомандующий с начальником штаба и генерал-квартирмейстером имели важное суждение о том, оставаться ли чинам ставки и штабу расквартированными в вагонах специального назначения или же расположиться на частных обывательских квартирах местечка.

Суждение по сему поводу происходило в течение пятнадцати дней, но в день семнадцатого августа великий князь принял окончательное и непоколебимое решение: отказаться от личных удобств и держаться на колесах.

Мнение великого князя было безапелляционным, и генерал-квартирмейстер мог только вставить свое замечание о том, что следовало бы перекрасить вагоны из кремового состояния в общепринятый защитный цвет.

— Кремовая окраска вагонов — царственный цвет, — возразил великий князь. — Никто не может покушаться на личный вкус его императорского величества.

Под Сталлупененом семнадцатого августа войска Первой армии приняли первый бой, окончившийся в пользу русского оружия, и великий князь, опьянившись первым успехом, восторженно прокричал в трубку полевого телефона троекратное ура, посвященное Ренненкампфу.

Вечером же девятнадцатого августа великий князь, дабы сосредоточиться, приказал опустить плотные портьеры на прозрачные бемские стекла салон-вагона, служившего в качестве кабинета для оперативных докладов.

Внутренность вагона была отделана под красное дерево, под ногами мягко шелестели ковры, а отблески электрического света покойно ложились на позолоченную утварь салонной арматуры. Великий князь уже в который раз стал рассматривать директиву, отданную Первой и Второй армиям еще двенадцатого августа.

Взявши в руку толстый цветной карандаш, он провел на карте две синих черты: одну по реке Висле, от Данцига до Торна, и вторую по реке Неман, от Тильзита до Ковно. Между синими линиями он крупно написал два слова: «Или — или» — и отбросил в сторону карандаш.

Великий князь понимал разницу между славой и поруганием; поругания он, однако, не хотел, а в своих директивах настолько был робок, что его постоянным принципом являлись только что начертанные им слова — «Или — или».

В директиве от двенадцатого августа он доводил до сведения командующих армиями, что общая идея операции могла бы заключаться в охвате противника с обоих его флангов. Слово «могла бы» являлось только пожеланием, а не категорическим приказом, и великий князь радовался продвижению войск Первой армии, переход границы которыми стал совершившимся фактом.

— Безобразие, Юрий! — воскликнул великий князь, обратившись к генералу Данилову. — Солдатская молитва должна начинаться в девять часов, а мы про это позабыли…

Догадливый фельдъегерь, дежурный при дверях, торопливо зажег пять толстых свечей, опоясанных золотом, и приблизил стойку подсвечника к строгому походному иконостасу.

Чины штаба верховного главнокомандующего встали одновременно с великим князем, и он, обожая молитву в полумраке, приказал выключить электричество. В затеплившейся лампаде горело масло, и все отдаленные уголки салон-вагона наполнились мягкими запахами благовония. Великий князь сокрушенно вздохнул, что и явилось поводом к началу молитвы.

Великий князь молился за успех армии Самсонова, и молился он по настроению, тогда как у подполковника Макса Гофмана для молитвы были положены определенные минуты, после полуночного часа.

Макс Гофман молился по обязанности, но не по настроению, так как его лютеранский бог был менее требовательным. Правда, лютеранский бог так же требовал своевременного внесения известного повседневного платежа, но Макс Гофман, будучи аккуратным немцем, разумеется, не мог допускать, чтобы на его платежи в виде дополнительных процентов налагались пени.

Макс Гофман был первым офицером штаба Восьмой германской армии, действовавшей против русских армий в Восточной Пруссии.

Макс Гофман был деспотичен по натуре, но русского деспотизма он не уважал.

Макс Гофман обожал немецкий деспотизм — гибкий и усовершенствованный, почему он и посвятил себя войне.

На утро двадцатого августа предстояло наступление немецкой армии под Гумбиненом, а мысль о том, как провести предстоящую операцию, принадлежала Максу Гофману.

До начала боя оставалось четыре часа, а к двенадцати ночи корпусные единицы сосредоточились на обоих флангах общего русского фронта. Макс Гофман повторял маневр японской дивизии под Ляояном, направляя главные удары во фланги. Он внимательно в продолжение часа рассматривал по карте диспозицию, им же составленную, но ему уже хотелось спать.

Из трех часов предстоящего сна он с немецкой аккуратностью выделил пятнадцать минут для молитвы.

В одиннадцать часов ночи великий князь отпустил чинов ставки на покой, сам же остался один для продолжения молитвы. В половине двенадцатого у дверей кашлянул фельдъегерь, и великий князь, не терпевший посторонних звуков, приказал ему выйти за дверь. Металл лязгнул, несмотря на то, что фельдъегерь прикрывал двери осторожно, а великий князь заскрежетал зубами: нервы его не выносили грубого звука металла.

Сняв с себя оружие и отстегнув тугой воротник кителя, он почувствовал резкий запах собственного пота; змеевидные его губы искривились, и мелкие морщины пробежали по его узкому лбу: он не предполагал, чтобы его великокняжеское тело могло дурно пахнуть.

Он опустился в кожаное кресло и уловил взором блеклый облик ангела-хранителя. Николай-чудотворец, как и всегда, восседал в напряженно-грозном положении, его лицо было серьезно, а наперстием он кому-то безжалостно угрожал. У святителя так же, как и у великого князя, была подстрижена бородка, а великий князь был грозен по внешности взора, как и святитель.

Святитель был молчалив и неподвижен, свет лампады, теплившейся перед ним, тускло отражался на его лике.

Колени великого князя задрожали, и он осторожно привстал: в лампаде догорало масло, фитиль повторял мигание, и строгое лицо чудотворца будто бы приняло ироническое выражение.

Верховный главнокомандующий, подостлав предварительно коврик, преклонил колено. Он уже старался не поднимать глаза на святителя, а устремлялся в посторонние точки. Верховный главнокомандующий предполагал, что он не смеет поднять собственных очей, не будучи достойным зреть чудодействие, но это было ложью, ибо он просто чего-то неопределенно страшился. В салон-вагоне стоял полумрак, а потемневшие стены казались обтянутыми плотным черным сукном.

В это время в дальнем углу что-то зашелестело. Великий князь ощущал приближение шелеста, и, дабы что-то таинственное не поразило его яркостью облика, он