— Не палэтела!

Полковник несколько раз менял положение указательного пальца, задавая один и. тот же вопрос и отвечая на него, пока корова не поставила хвост трубой. В тот момент над головой полковника именно что летело. Но он, обуреваемый иными мыслями, не слышал того, к чему так внимательно прислушивалась корова: гудел пропеллер, немецкий аэроплан возвращался с разведки из далекого русского тыла в свое расположение.

— Летит! — воскликнул полковой адъютант.

— Кто? — вздрогнувши, спросил полковник, так как он видел, что корова только побежала.

Полковник Гоголадзе продолжал свой путь и, сопровождаемый полковым адъютантом, вышел на середину полка. На этом участке разместились духовные и материальные ценности полка: знамя, денежный ящик и музыкантская команда.

Из музыкальных инструментов грузинский князь предпочитал сигнальный рожок полкового горниста, вдохновенные звуки которого были милее сердцу полковника, нежели марши духового оркестра. Полковник обожал позу полкового горниста, когда последний ставил рожок вертикально, сам же вытягивал губы для поцелуя гулкой меди. Бархатный флажок на сигнальном рожке колыхался ветром, и в подобной позе полковой горнист походил на архангела, возвещавшего миру о начале страшного суда.

Полковой горнист оказался на месте, и полковник приказал проиграть сбор и отбить «вечернюю зорю». Полковник стоял позади горниста и любовался его архангельской позой. Горнист проиграл «вечернюю зорю» и опустил сигнальный рожок, чтобы через несколько мгновений протрубить «шапки долой!».

— Рэпэтэ! — произнес полковник с восточным акцентом французское слово.

Значение этого единственного французского слова знали все нижние чины полка, ибо произносил его полковник на многочисленных смотрах по каждому поводу.

Полковой горнист повторил «вечернюю зорю», а во избежание следующих повторений проиграл без перерыва «шапки долой».

Нижние чины полка в четыре тысячи глоток запели молитву, но полковник Гоголадзе, не слушая ее, багровел от гнева: молитву нижние чины пели нестройно, однако молитву нельзя было прекратить командирским словом.

Дождавшись конца молитвы, рассерженный полковник вызвал командиров, приказав каждому батальону за текущую ночь соорудить по редуту на линии селений Пликен — Гудели, близ реки Роминтен.

Среди ночи полковник, обуреваемый благими порывами, решил прекратить работу, но не выполнил решения благодаря тому, что его начал одолевать сон. Утром же девятнадцатого августа, когда он узнал, что редуты окончательно не сооружены, а докончены только вчерне по земляным работам, он снова пришел в ярость от того, что приказ его в точности не выполнен. Он отдал дополнительное приказание по полку, с объявлением выговоров батальонным командирам. К обеду редуты были не только сооружены, но и соответствующим образом замаскированы: по крайней мере, немецкие аэропланы, совершавшие разведку после обеда, их не заметили.

Таким образом, редуты превратились в свою противоположность: их сооружали для того, чтобы наказать нижних чинов, но нижние чины, благодаря редутам, уничтожили полкорпуса генерала Макензена, попавшего под перекрестный огонь пулеметов и пушек.

Немцы полагали, что их атакуют русские, они шли в контратаку, но наскочили на редуты, сооруженные по произволу полковника Гоголадзе.

Вечером девятнадцатого августа полковник получил приказ, что на двадцатое августа назначается дневка, но дневка не состоялась, так как в четыре часа утра немцы повели решительное наступление на русских, думавших об отдыхе, а не о бое.

Полковника Гоголадзе разбудила пулеметная стрельба, он торопливо оделся и вышел из комнаты. Осколком первого снаряда, прилетевшего в фольварк, полковник был убит у порога маленького домика: он упал на спину, но полковой адъютант, подбежавший к нему, не приметил в его лице смертельной бледности.

Глаза полковника были открыты, и в глубине его взора не таилось страха: полковник не успел устрашиться за отсутствием надлежащего времени.

Губы полковника были полуоткрыты, и адъютанту казалось, что они только что произнесли любимое французское слово:

— «Рэпэтэ».

Однако немцы повторяли стрельбу, и полковому адъютанту надо было отыскать старшего штаб-офицера, подполковника Сыродуба, дабы он вступил во временное исполнение обязанностей командира полка.

Утро было прекрасно, где-то на крышах чирикали воробьи, и нечто протяжное в отдаленном пространстве пели злобствующие пули. Ренненкампф покойно спал в бывшей квартире немецкого таможенного начальника, раскинув походную кровать в комнате, отведенной ему лично.

По заведенному обычаю, Ренненкампф вставал ровно в восемь, но война, разумеется, нарушила бытовой распорядок генерала, сложившийся десятилетиями.

Однако двадцатое августа предназначено было для дневки, и генерал решил полностью располагать собственным покоем.

Вечером накануне генералу преподнесли цветы в греческой вазе, и он, понюхав розу, осторожно поставил вазу на ночной столик.

— Цветы, генерал, знак благонравия: они завянут, однако я полагаю, что в благородной душе вашей останутся лучшие запахи навсегда, — сказала дама, преподнесшая генералу цветы.

Она была немка, владелица квартиры, не бежавшая от русских, тогда как мужа с детьми она отправила в глубь Германии. Сама же она осталась, чтобы сохранить имущественное благосостояние, и ради приобретения благосклонности преподнесла Ренненкампфу букет из собственного цветника.

— Мне, фрау, приятно, чтобы мои легкие, отравленные табаком, воспринимали воздух, облагороженный благовонием, — ответил Ренненкампф. — Но, кроме того, фрау, я сохраню навеки преподнесенный вами сосуд, когда цветы увянут окончательно…

— Вы же немец, генерал, — учтиво поклонилась фрау, чтобы выйти.

— О, фрау, нет! — остановил ее генерал. — Я немец по крови, но благородство моей души, если его вы приметили, иное: я немец по аккуратности, по широте же душевного размаха я русский!

Фрау не могла дальше продолжать разговор: в заключение она предложила генералу воспользоваться ее спальней, где происходила беседа.

Ренненкампф, однако, отклонил это предложение наполовину: спальней он воспользовался, но рядом с постелью супружеской четы приказал поставить свою походную кровать.

— На войне, фрау, мы отказываемся от удобств и претерпеваем лишения, — со вздохом произнес генерал и почтительно откланялся.

Перед рассветом покой генерала был потревожен неприятным сновидением; он знал, что дурные сны бывают оттого, что желудок плохо переваривает пищу. Ренненкампф улыбнулся сквозь пышные седые усы, вспомнив распространенное мнение военных о том, что Наполеон действовал нерешительно в Бородинском сражении именно благодаря тому, что одержим был неблагопристойным для гения насморком: в день Бородинского сражения Наполеон переменил восемнадцать носовых платков.

Ренненкампф зажег свечку, понюхал цветы, но и приятный запах не умиротворил боли в желудке. Было пять часов утра, седая торжествующая глубина предстоящего дня медленно заползала в окно, а огневой язычок теплившейся свечки бледно мерцал. Ренненкампф подумал — надеть ли ему полную форму или же выйти в шинели в накидку. Выход предстоял за отдаленные заборы, и ввиду того, что дело не терпело дальнейших отлагательств, Ренненкампф пренебрег полной формой, утешая себя тем, что и в шинели в накидку он есть командующий армией.

Генерал прошел через комнату, где спал его личный адъютант; тут