Шубин открыл дверь. Аня вошла в квартиру. Включили свет в прихожей.

Было тихо, и Шубин испугался:

— Маша, где ты?

— Спит, — шепотом сказала Аня. Она волновалась.

— Папа, я здесь.

Маша сидела между тахтой и шкафом. Играла с куклами. Куклы сидели на стульчиках, перед ними была посуда с едой. Маша кормила их. Она все поняла по улыбке отца, вылетела в прихожую к Ане на шею:

— Я так и знала! Мамочка! Мамочка моя, ты уже здорова, да? У тебя уже не болит головка?

— Как у нас хорошо, — сказала Аня.

Маша приволокла альбом для рисования, все свои богатства. Не позволяла Ане отвлекаться, все показывала, рассказывала новости. У нее много накопилось, не могла остановиться. Трудно было уложить ее в кровать, никак не засыпала. Задремлет уже и опять поднимет голову, смотрит на Аню. Аня подходила, поправляла одеяло, обнимала.

Засыпая, Маша сказала:

— Больше никогда в жизни не буду оставаться одна. Ни за что.

Может быть, он отвык от нее, может быть, она изменилась. В ней появилась скользящая легкость, от веселья к печали, от огорчения к радости она, как ребенок, переходила мгновенно, полностью отдаваясь настроению, будь то радость от ничтожной находки или заурядной шутки. Не доверяя себе, боясь себя, она старалась находить повод для восхищения во всем, и эта заданность была утомительна для других и создавала напряжение в ней самой. Она теперь работала в новой библиотеке и с новыми людьми, и ее восторги — какие они все там знающие, деликатные, простые — тяжело было переносить, потому что неминуемо за ними должно было прийти разочарование.

Так же естественно, как приходит желание сна к здоровому человеку, когда на исходе силы, приходила к Шубину привычка самоуспокоения. Свойство любящих людей — чувствовать за любимого, словно бы находиться в его положении, он начинал утрачивать, потому что сохранение этого свойства привело бы к истощению его сил. Когда Аня жаловалась на что-либо, он уже не сострадал ей, а только старался успокоить, и это становилось единственной реакцией на ее жалобы, становилось механизмом. Даже если она жаловалась на боль и усталость, автоматически включался механизм успокоения, способный решить только одну задачу — доказать, что все не так плохо, как ей кажется. Механизм укреплялся и расширял область своего действия: не только с Аней, но и в цехе, везде и всюду, столкнувшись с какой-нибудь неприятностью, Шубин первым делом спешил доказать себе, что это и не неприятность вовсе. Если простужалась Маша, он думал: «Хоть побудет дома, отдохнет от сада, отоспится, а простуда — это еще не воспаление легких, это пустяк». Он сердился на тех, кто указывал ему на неприятности. Несчастных людей он избегал. Так в переполненный сосуд нельзя больше вместить ни одной капли.

Видела ли она это? Наверно. Она перестала быть откровенной и избегала всех неприятных тем. И все же они поссорились. Позже он понял, что был неправ. В тот вечер она помогала Яде ставить банки одному из мальчишек и, вернувшись в комнату, стала рассказывать Шубину, что, похоже, у Ковальчуков грипп и Ядя лечит не так, как надо. Шубин же только уловил, что она опять упрекает в чем-то Ядю, и взорвался. Он кричал, что хочет жить, как все люди, что выматывается в цехе и дома хочет отдыхать. У Ани поднялась температура, она легла в постель. Он жалел о сказанном, но сердился на эту температуру и это лежание: Ковальчук вон был худшим мужем, но никогда у Яди не поднималась из-за этого температура. Они не разговаривали друг с другом. А на следующий день Шубин заболел гриппом.

Все Анины болезни прошли. Она боялась осложнения, не давала мужу подняться с постели, кормила, как ребенка, следила, чтобы он не раскрывался ночами. Чрезмерная ее заботливость раздражала, было в ней что-то не от чувства, а от запрограммированности, но и грипп был жестокий, выматывающий, Шубин подчинялся. Разумеется, заразилась и Маша. Температура у Маши поднялась до сорока, девочка перестала есть. Аня ухаживала за двумя больными, сбивалась с ног. Она сама мучительно кашляла, но на вопросы Шубина отмахивалась: «У меня всегда что-нибудь не в порядке».

Когда ее увезли в больницу, Шубин не думал, что это серьезно. Он не считал воспаление легких опасной болезнью. И когда врач в больничном коридоре виновато сказала: «С таким плохим сердцем…», — он удивился: сердце? Аня никогда не жаловалась на сердце, врачи ошибаются! Он упрекал ее: на всякие пустяки жаловалась, а про сердце скрывала. Как это так?

Ей было трудно дышать.

— Боря, честное слово, я не чувствовала почти ничего… Ну вот, только хуже тебе сделала…

— Впредь будешь знать, — сказал он примирительно, вспомнив, что ее нельзя волновать. — Правда?

— Маша очень тебя любит. Она редко видит тебя. Пошел бы к ней, чем здесь сидеть… Меня она меньше любит, чем тебя… Боря, а я нормальная. Я слышала от мамы, ненормальные не могут любить, а я могу. Я не могла бы жить без вас. И мама говорит: тебе, Аня, очень повезло в жизни, ты сама этого не понимаешь и никогда не поймешь. Но я понимаю. Я нормальная.

Он стеснялся женщин в палате, внимательно слушающих их разговор. Они даже глаз не отводили.

— Мне тоже повезло, Аня, — сказал он. — Нам обоим повезло.

— Нет. Тебе нет.

— Да.

— Правда?.. Ты это просто так говоришь… Скажи, правда? Ты действительно думаешь так?

— Коль говорит, значит, так и есть, — сказала бабка с соседней кровати. — А коль не так, и за то спасибо скажи, что хоть говорит так. Мой индюк, хоть режь меня на его глазах, так не скажет. У него и слов таких нет.

— Что она говорит? — спросила Аня. — Я опять что-то не так сказала?

— Вишь как волнуется, — сказала соседка.

— Я не понимаю, — нахмурившись, сказала Аня. — Что она хочет? Я отчего-то плохо слышу.

— Я к тебе завтра приду, — сказал Шубин. — Меня пропустят. Что тебе принести?

— Принеси спицы и красные нитки. Буду вязать. Я не могу ничего не делать. Как мама. Буду вязать, быстрее пройдет время.

Он поцеловал ее. Забрал из тумбочки банки от сока, попрощался