завтра девятый день. В Вирджинии было утро. Я представил лужайку в утренней росе, кормушку с розовым сиропом на террасе, скучающую по теплу и басовитому рокоту крыльев колибри, баночку с мочой в ванной, что по субботам оставлял Пашка, чтобы я проверил на наркотики. Мне вдруг остро захотелось домой, где окончательно вышла из строя посудомойка, а у «Инфинити» в левом переднем колесе появился неприятный скрежет. Я сказал, что у меня еще дела, но в середине следующей недели рассчитываю вернуться.

В час ночи в «приемник» спустился хирург. Гуля курила на улице. Флегмона отростка, сказал он, с выпотом. Оставил на всякий пожарный дренаж. Игорь понимающе кивнул. От денег хирург отказался.

Впервые в жизни Игорь проспал. Раскалывалась голова и мучали позывы на рвоту. Позвонила Вика. Доложил о Гошиной операции. Я тебя подождала, подождала и потрюхала в больничку, сказала она. Как ты? Взял бюллетень? В некотором смысле – да, сказал Игорь. Ну и правильно, сказала Вика. Через полтора часа, слиняв с работы, она забежала – принесла пенталгин, церукал и томик Бунина, чтобы в свободное от головной боли время я повышал свой культурный уровень.

Позвонила Гуля – ей удалось прорваться в палату к Гоше. Температура нормальная, улыбнулся, хочет есть, сообщила она.

Улица за окном шипела громче обычного – снегопад начался еще ночью, когда на такси возвращались с Гулей из больницы. Выбраться из постели не хватало решимости. Стоило только представить обжигающий ноздри тяжелый аммиачный воздух, разнокалиберный обреченный лай, как в затылке возникала пульсация, с гулким хрустом лупившая в барабанные перепонки. Хотелось приложить свежий снег к лицу – казалось, его запах принесет облегчение. Игорь поворачивался на живот, закрывал уши ладонями и медленно выдыхал в подушку. Иногда собаки выли. Вой начинался с горестного соло одной, тему подхватывал второй голос, за ним третий, и спустя минуту выл весь виварий. Опять хор Александрова на гастролях! – обычно говорила лаборантка Вера, некрасивая толстушка в очках, всегда со слезами провожавшая собак на операции. Белый операционный костюмчик был ей коротковат, и когда она, успокаивая собак, ходила по проходу и присаживалась то у одной клетки, то у другой, штаны у нее сползали и открывалась ложбинка между ягодицами.

Игорь провалялся в постели до середины дня.

То, что происходило потом, в его памяти, сохранилось вспышками – клип явно монтировал любитель. Кадр первый: парк, японская графика черных ветвей на фоне серого неба. Голос за кадром: моторная форма психического автоматизма характеризуется ощущением, что все действия осуществляются не по собственной воле, а под влиянием внешнего воздействия. Затемнение.

Кабинет профессора; профессор только что вышел из операционной и не успел переодеться – на нем пропотевшее операционное белье, под подбородком на груди болтается марлевая маска; в одной руке у него кружка, в другой кипятильник. Полное лицо профессора проигрывает всю гамму от удивления до возмущения: почему в пальто? – спрашивает он. Затемнение. Крупный план: лист бумаги, буквы в строках подпрыгивают. Что-то руки у тебя трясутся. Пьешь? – спрашивает профессор с радостью, как будто подтверждая давние подозрения. Затемнение.

Профессор снимает колпачок с ручки (настоящий паркер, привезенный из-за границы), усаживается в кресло, сдвигает на столе бумаги, удовлетворенно спрашивает: ну что, мелочиться не будем? Оформим сегодняшним? Крупный план: на заявлении появляется замысловатый вензель подписи. Затемнение.

Зомби в распахнутом черном пальто идет от главного корпуса к виварию. Крупный план: ворона с красно-голубой пирамидкой молочного пакета в клюве на белом снегу. Виварий, проход между клетками. Крупный план – взволнованное лицо Веры: заболели, Игорь Алексеевич? Затемнение.

Лязг металлической задвижки, решетчатая дверь клетки со скрипом открывается. По рыжей шерсти собаки пробегает судорожная волна, собака смотрит то на зомби, то на Веру и не двигается с места. Голос Веры: ничего не ест, видите, полная миска? Неуверенный, севший, как при ларингите, голос зомби: иди сюда, дурачина! Боксер разводит треугольные уши в стороны, потом ставит их домиком, морщит лоб – в больших влажных глазах обида и недоверие. Затемнение.

Игорь проснулся, когда на потолке уже нарисовалась тень оконной рамы. На полу лежал боксер – между глаз белая полоска. Услышав шевеление на диване, он поднял голову и насторожил уши. Рядом с ним валялся обрывок бинта, послуживший, видимо, поводком. Бета уже пришла с работы – в комнате у нее работал телевизор. Позвонил Вике: у меня новости, одна из них тебе точно понравится. Зайдешь?

На вешалке хватило места и моей куртке, и Бетиной шубе. На письменном столе в моей бывшей комнате стояла папаха из серого каракуля – одна.

Квартира пропиталась жизнеутверждающим съедобным запахом. Надю я нашел на кухне. Поверх траурного черного костюма на ней был надет красный передник.

Ее сестра была такой же толстой и так же плоскостопно, по-пингвиньи переваливалась. Кто из сестер старшая, а кто младшая, понять было невозможно. Надиной сестре я представился, по-видимому, во второй раз. А Генку-то хоть узнал? – спросила Надя, бросив взгляд на мужчину в милицейской форме с погонами майора. Разговаривая со мной, она проверяла готовность соуса – отхлебывала из ложки. В прошлый раз Генка, вероятно, был в гражданском – человека в форме я бы запомнил. В моей памяти он застрял вертлявым подростком, который беспрестанно шмыгал носом и что-то постоянно канючил. Надя похвасталась своим успехом: нача-а-альник, сказала она, растянув слово, как гармонь. Я решил не искать случая – наедине остаться все равно не выйдет – и достал деньги. Надя положила ложку, вытерла о передник руки, молча спрятала пачку долларов у себя на груди. Спросила: сколько тут? Полторы тысячи, сказал я (Бета советовала дать тысячу, но я решил не скаредничать). Надя удовлетворенно кивнула и, снимая передник, повернулась к сестре: ну что, Валюша, садимся?

Она села во главе стола, мы с Бетой – сразу за углом. Подняла рюмку, перечислила список богоугодных дел: с утра получили урну с прахом, подали в храме записочки. Валюша вот иконку купила – Спасителя, а я милостыню убогим раздала, с пустым кошельком осталась. Она перекрестилась, глядя на покрытую куском черного хлеба рюмку водки, к которой прислонилась иконка размером чуть больше спичечного коробка. Отдыхай, Лешенька, сказала она, хотел ты огня – так и быть, я свое слово сдержала, хоть и не по-христиански это. Ну, с богом, до дна! – и выпила рюмку.

Застолье стронулось с места. Берта Александровна, что же вы не накладываете? Уточка своя, только вчера забили, ешьте, на чистом зернышке рощена. Голос у Нади сочился елеем, уменьшительные суффиксы, надо полагать, приближали ее к Богу. Алексей Александрович так радовался, так радовался Валюшиным гостинчикам! То она из Боровска курочку привезет,