Шрифт:
Закладка:
Среди нас было несколько любителей насекомых, но даже они разделялись на группы по вкусовым предпочтениям и методам ловли. Так Раньо ел только мух, которых вытаскивал из паутины. Бека жрал все, что ползало, летало, извивалось или прыгало: колония термитов в гнилом бревне, куча слизняков в болоте или червивый труп какого-нибудь животного — ему нравилось все. Неподвижно сидя возле костра, он ловил ртом ночных бабочек, когда те пролетали рядом с его лицом. Чевизори тоже любила насекомых, но она никогда не ела их сырыми. Иногда я тоже присоединялся к ней, и мы ели высушенных на солнце жуков и личинок, напоминавших по вкусу бекон. А вот сверчки мне не нравились, лапки их застревали в зубах. Не мог я есть и муравьев, особенно живых — они кусали язык, горло и пищевод, пока не дохли в желудке.
До того как я оказался в лесу, я ни разу не убивал живое существо. Но нам приходилось охотиться, ведь без белка в рационе мы просто не выжили бы. Мы охотились на белок, кротов и мышей, ловили рыбу и птиц, а вот птичьи яйца ели редко, слишком уж хлопотно их воровать из гнезд. Добычей побольше — такой, например, как мертвый олень — мы тоже не брезговали. Хотя я и не очень люблю падаль. В конце лета и в начале осени мы часто жарили что-нибудь на вертеле. Что может быть вкуснее мяса кролика, приготовленного под звездным небом! Но, как сказала бы Крапинка, когда хочется есть, тут не до романтики.
Когда я вспоминаю первые четыре года жизни в лесу, мне почему-то прежде всего приходит на ум такой эпизод. Мы с Крапинкой ушли далеко от лагеря, и она показала мне место, где в дупле старого кизила дикие пчелы устроили свой улей.
— Полезай туда, Энидэй, — сказала она, — и ты найдешь там сладчайший на свете нектар.
Я подчинился и, стараясь не обращать внимания на жужжание пчел, вскарабкался по стволу к дуплу. Сверху я видел запрокинутое лицо Крапинки и горящие нетерпением глаза.
— Давай-давай! — подбадривала она меня снизу. — Осторожней. Не зли их.
Первый укус я почти не заметил, второй и третий оказались более болезненными, но я был настроен решительно. Я знал, как пахнет мед, и уловил его аромат задолго до того, как добрался до дупла.
Когда я свалился на землю — лицо и руки, сжимавшие полные медом соты, жутко опухли от укусов, — Крапинка посмотрела на меня с восхищением и тревогой. Мы побежали прочь от этих злобных тварей и, наконец, отвязались от них на склоне холма, залитого солнцем. Лежа в высокой траве, мы принялись есть соты, целиком, с медом и личинками, и вскоре наши руки, лица и даже тела стали липкими и сладкими. Опьянев от наслаждения, мы набивали желудки этим лакомством, а потом, объевшись, нежились в сладкой истоме. Когда мы закончили с сотами, Крапинка стала слизывать мед с моего лица и рук, улыбаясь всякий раз, когда я вздрагивал от прикосновения ее языка к пчелиным укусам на моем теле. Слизнув последнюю капельку с моей руки, она повернула ее и поцеловала в ладонь.
— Ты такой идиот, Энидэй, — сказала она, но ее глаза говорили что-то совершенно другое. А ее улыбка сверкнула как молния, распоровшая летнее небо.
Глава 9
— Послушай вот это, — сказал мой друг Оскар и осторожно опустил иглу на пластинку. Сорокапятка[26] затрещала, зашипела, а потом возникла мелодия. Четырехчастный ду-воп[27] в стиле The Penguins или The Crows… Он присел на кровать, прислонился к стене, прикрыл глаза и весь превратился в слух. Сначала вступил тенор, а потом — басы. Оскар смаковал новый джазовый рифф Майлза Дэвиса или Дэвида Бру-бека и наслаждался контрапунктом, пытаясь отследить фортепьяно, едва слышное за духовыми. Почти все свободное от уроков время мы проводили в его комнате, слушая пластинки из его более чем эклектичной коллекции, до одури анализируя и обсуждая тонкости композиции. Бескорыстная страсть Оскара к музыке заставляла меня стыдиться своих амбиций. В школе он получил прозвище Белый Негр — настолько он выделялся из общей массы своей крутизной и погруженностью в собственные мысли, явно недоступные простым смертным. Оскар был до того ненормальный, что я, по сравнению с ним, мог считаться образцовым членом общества. Он был на год старше меня, но с удовольствием принял меня в свои друзья. Отец считал его сумасшедшим, типа Марлона Брандо, а мать, наоборот, в нем души не чаяла. Оскар стал первым человеком, которому я рассказал о своей идее создать группу.
Оскар был со мной с самого начала, с самой первой моей группы The Henry Day Five. Потом были The Неnry Day Four, The Four Horsemen, Henry and the Daylights, The Daydreamers и, наконец, просто Неnrу Day. К сожалению, все эти группы существовали всего по несколько месяцев: наш первый барабанщик закончил школу, и его забрали служить во флот; гитарист переехал в Девенпорт в Айове, потому что туда перевели его отца; но большинство парней отсеивалось на стадии репетиций. И только Оскар оставался со мной. Этому способствовали два обстоятельства: он потрясающе импровизировал на любом духовом инструменте, и у него был новенький красно-белый шевроле Bel Air 54-го года. Мы играли где придется: от танцев до свадеб, иногда даже в ночных клубах. Чаще всего — на слух, без нот, без репетиций, на чистой импровизации. Мы могли играть любую музыку, для любой аудитории.
Однажды после особенно удачного концерта, где мы играли джаз, Оскар повез нас домой: орало радио, парни все были в отличном настроении… Той летней ночью, после того как он всех развез по домам, мы остались с ним вдвоем и припарковались возле дома моих родителей. Ночные бабочки устроили безумные танцы в свете фар, а ритмичная песня сверчка подчеркивала тишину. Звезды усеяли высокое небо. Мы вышли из машины и сели на капот, глядя в
