— Не видела и не хочу видеть, — отвечала Элизабет.

— Как мы сможем избежать опасности, если мы не будем знать, как эта опасность выглядит? — снова подначила меня Мэри.

— Все они там, снаружи. Можно, например, пойти в лес на прогулку, провалиться в какую-нибудь яму и сломать ногу. И никто никогда тебя больше не найдет. А еще можно попасть в снежную бурю, которая заметет все дороги, и тебя отыщут только на следующее утро, когда ты превратишься в холодную ледышку.

— Хватит уже! — в один голос заорали тогда сестрички и помчались к телевизору смотреть Howdy Doody. Тем не менее я знал, что когда меня нет дома, они игнорируют все мои предупреждения. Я видел их с травяными пятнами на коленях, веточками, запутавшимися в волосах, с лягушатами в карманах. Видел клеща на одежде и слышал запах опасности.

Но той ночью они спали как овечки, а рядом, в соседней комнате мирно посапывали родители. Мой отец пробормотал во сне мое имя, но я, конечно же, не отозвался. В доме стояло тревожное спокойствие. Я только что раскрыл свою самую темную тайну, и мне это сошло с рук. Так что я отправился спать, пытаясь не думать о неприятностях, которые наверняка где-то поджидают меня.

Говорят, что первая любовь не забывается никогда, но я вынужден признать, что не помню даже имени той девушки, и вообще ничего, кроме того, что она стала первой, кого мне довелось увидеть обнаженной. Для удобства повествования я назову ее Салли. Возможно, именно так ее и звали. После моей исповеди Оскару я возобновил занятия с мистером Мартином. Она тоже у него училась. В конце учебного года она уехала, а когда вернулась, так переменилась, что стала для меня идолом, объектом желаний, навязчивой идеей. Я желал ее молча, но она сама выбрала меня. И я тут же с благодарностью принял ее любовь.

Я наблюдал за ней издалека уже несколько месяцев, когда она набралась смелости и заговорила со мной во время отчетного зимнего концерта. Мы стояли за кулисами в концертных костюмах и ожидали каждый своего выхода на сцену.

— Где ты научился так играть? — прошептала Салли во время одного тоскливо-медленного менуэта, который исполнял кто-то из младших учеников.

— Здесь. Я имею в виду, у мистера Мартина.

— Ты играешь так, словно ты из какого-то другого мира.

Она улыбнулась, а я вышел на сцену окрыленный, как никогда. Последовали недели и месяцы, в течение которых мы медленно узнавали друг друга. Она бродила по студии, слушая, как я долблю одну и ту же пьесу снова и снова, а мистер Мартин ворчал над ухом: «Адажио, адажио». По субботам мы умудрялись вместе обедать. Поедая бутерброды, завернутые в вощеную бумагу, мы болтали о только что закончившихся уроках. У меня всегда в кармане лежала лишняя пара долларов, гонорар за выступления, поэтому мы могли позволить себе кино или мороженое. Наши разговоры вращались вокруг обычных для пятнадцатилетних подростков тем: школа, друзья, невыносимые родители и, в нашем случае, музыка. Вернее, о музыке говорил один я; композиторы, пластинки, мистер Мартин, сходство джаза и классики, разные мои теории о природе звука. Чаще всего наши беседы превращались в мои монологи. Я не знал, как привлечь ее внимание чем-нибудь, кроме разговора. А она была просто терпеливым человеком.

Как только потеплело, мы включили в маршрут наших прогулок городской парк, куда один я старался не ходить, так как это место напоминало мне лес. Но сейчас цвели нарциссы, и парк выглядел очень романтично. Еще одной приметой весны был включенный фонтан, и мы часами сидели, глядя на его струи.

Я не знал, как сделать то, чего мне так хотелось, как сказать ей об этом, не догадывался даже, какими словами об этом говорить… Салли сама завела разговор.

— Генри, — сказала она, и ее голос вдруг стал на октаву выше. — Генри, мы с тобой постоянно ходим, обедаем вместе, смотрим кино, едим мороженое, пьем лимонад, и так уже три месяца. Все это время я задаю себе вопрос: я тебе нравлюсь?

— Конечно, нравишься.

— А если нравлюсь, почему ты ни разу не попытался взять меня за руку?

Я взял ее за руку и удивился тому, какая потная была у нее ладонь.

— И ты ни разу не попытался меня поцеловать…

Тут я впервые посмотрел ей в глаза. Вид у нее был такой, будто она решала сейчас главные вопросы мироздания. Я совсем не умел целоваться, и потому быстро чмокнул ее куда придется. Как я теперь жалею об этом первом поцелуе… Стоило растянуть мгновение, запомнить его, насладиться им в полной мере, а я… Она провела пальцами по моим волосам, что вызвало во мне какую-то странную реакцию, я повторил ее жест и тоже прикоснулся рукой к ее волосам, но что надо делать дальше, не сообразил. Хорошо, что она предложила пойти на трамвайную остановку, не то мы так и просидели бы еще час-другой, тупо глядя друг на друга. По дороге домой я попытался разобраться в своих чувствах. Когда в своей человеческой жизни я кого-то «любил», это всегда касалось только членов моей семьи, а не посторонних людей. «Любовь» по отношению к близким — это совсем не то, что любовь к женщине. К любви к женщине всегда примешивается желание ею обладать. Я, изнемогая и считая дни, дожидался субботы.

К счастью, она опять сама проявила инициативу. Однажды, когда мы сидели на темном балконе кинотеатра, она взяла мою руку и положила ее себе на грудь, и от моего прикосновения ее тело затрепетало.

Она была из тех, кто предлагал себя без остатка. Ей нравилось покусывать уши, гладить мою ногу. Мы все меньше разговаривали, когда оказывались вместе, я не мог понять, о чем она думает, и думает ли вообще.

Неудивительно, что я по уши влюбился в эту девушку, как бы ее ни звали, и когда однажды она предложила мне сказаться больным и пропустить занятие у мистера Мартина, с радостью согласился.

Мы сели в трамвай и поехали к дому, где жила ее семья, в Саут-Сайде. От остановки нужно было подниматься на холм, и пока мы шли, я ужасно вспотел под жарким солнцем, а Салли, давно привычная к таким прогулкам, шагала чуть впереди и смеялась надо мной, потому что я не мог ее догнать. Ее дом прилепился к самому верху живописной скалы. Она заверила меня,