— Ну вот, наконец, мы одни. Хочешь лимонада?

Выглядело это так, будто она была в кухонном фартуке, а я сидел с сигарой в кресле. Она принесла стаканы и села на диван. Я выпил свой одним глотком и перебрался на стул. Мы сидели и чего-то ждали. У меня в голове трещали цикады.

— Почему ты не сядешь рядом со мной, Генри?

Я, словно щенок, высунувший язык и виляющий хвостом, сел рядом. Наши пальцы переплелись. Я улыбался. Она тоже. Долгий поцелуй — интересно, как долго может длиться поцелуй? Моя рука легла на ее голый живот под блузкой, пробудив во мне первобытные инстинкты. Рука двинулась дальше, но тут она схватила меня за запястье:

— Генри, Генри, это уже слишком, — задыхаясь, сказала она и закрылась вздрагивавшими руками.

Я отодвинулся и надулся. Дразнится или капризничает?

Салли разделась так быстро, что я не понял, как это произошло. Она будто нажала на какую-то кнопку, и все исчезло — блузка, лифчик, юбка, носки и трусики. Раздеваясь, она бесстыдно смотрела мне лицо и улыбалась блаженной улыбкой. В ту минуту я в самом деле любил ее. К тому времени я, конечно, уже видел обнаженных женщин на картинах в музее, журналы с Бетти Пейдж[29]и французские открытки, но картинки не дышат, и фотография все же одно, а жизнь другое. Часть меня тянулась к Салли — мне отчаянно хотелось коснуться ее кожи, — но это было так просто, что другая моя часть сопротивлялась. Я шагнул вперед.

— Нет, нет, нет. Стой. Я показала тебе себя. Теперь ты.

Я никогда не раздевался перед кем-то, и мне стало стыдно. Но трудно отказать, когда тебе предлагает это сделать голая девушка, стоящая перед тобой. Я начал раздеваться, а она пристально смотрела на меня. Я уже добрался до трусов, когда мой взгляд упал на маленький треугольник волос на ее лобке, — у меня таких не было. Решив, что это отличительная черта женщин, я спустил трусы, и тут у нее на лице появилось выражение ужаса и разочарования. Она ахнула и прикрыла рукой рот. Я проследил ее взгляд и тоже посмотрел туда, куда смотрела она. На то, что болталось у меня между ног.

— Господи, Генри, — сказала она. — Ты еще маленький мальчик.

Я быстро прикрылся.

— В жизни такого не видела.

Я сердито начал собирать с пола одежду.

— Прости, но ты совсем как мой восьмилетний двоюродный брат, — Салли тоже принялась поднимать с пола свои шмотки. — Генри, не злись.

Но я злился. Не столько на нее, сколько на себя. Как я мог забыть?! Во всем остальном я выглядел как пятнадцатилетний подросток, но пренебрег одной из самых важных частей тела. Пока я униженно одевался, я думал о боли и страданиях последних нескольких лет. О молочных зубах, которые я сам вырывал изо рта, о костях, мышцах и коже, которые вытягивал каждую ночь, чтобы выглядеть соответственно возрасту. И совершенно забыл о половом созревании. Она умоляла меня остаться, извинялась за то, что посмеялась надо мной, в какой-то момент даже сказала, что размер не имеет значения и что это на самом деле очень даже мило, но мне все равно было стыдно. Больше я никогда не разговаривал с ней, только холодно здоровался при встрече. Она исчезла из моей жизни, будто ее украли. Интересно, простила ли она меня и смогла ли забыть тот день?

Несколько недель кропотливой работы над увеличением длины привели к неожиданным результатам. Те грязные вещи, которыми я занимался наедине с самим собой, теперь стало делать намного интереснее, я обнаружил, что представляя себе Салли или какие-нибудь другие возбуждающие вещи, можно приблизить развязку. А думая о неприятном — о лесе, бейсболе или арпеджио, — я мог оттянуть или вообще отказаться от финала. А вот о другом результате даже рассказывать как-то неловко. Возможно, из-за того, что моя кровать была слишком скрипучей, это стало раздражать отца, и однажды ночью он ворвался в мою комнату, поймав меня, так сказать, с поличным, хотя я и был накрыт одеялом. Он закатил глаза.

— Генри, чем ты занимаешься?

Я остановился. Можно было бы сказать ему правду, но вряд ли он не догадывался.

— Не думай, что я этого не знаю.

«Чего, этого?» — хотелось мне спросить.

— Ты ослепнешь и оглохнешь, если будешь заниматься этим.

Я закрыл глаза.

Он вышел из моей комнаты, а я свернулся калачиком и уткнулся лицом в прохладную подушку. Мои магические способности уменьшались с каждым днем. Острота слуха и зрения и быстрота ног — все это практически исчезло, и моя способность менять внешность тоже ослабевала. Все больше и больше я становился человеком. Да, мне этого ужасно хотелось, но одновременно не доставляло радости. Я еще глубже зарылся в подушку и с головой накрылся одеялом. Полночи я ворочался, стараясь устроиться поудобнее, терзаемый тяжкими думами. «А что если мне не удастся добиться нужного результата? Неужели я буду обречен на вечное одиночество?!» Я чувствовал себя застрявшим в детстве, обреченным жить под неусыпным контролем чужих родителей, каждый день ощущая на себе их подозрительные взгляды. В лесу мне приходилось торопить время, ожидая своей очереди вернуться к людям, но там годы летели как дни. А тут дни тянулись как годы. А ночи вообще казались бесконечными.

Несколько часов спустя я проснулся в поту и отбросил одеяло. Подойдя к окну, чтобы впустить в комнату свежий воздух, я взглянул на лужайку перед домом и в тусклом свете начинающегося утра заметил красный огонек сигареты и темную фигуру отца, который напряженно вглядывался в темноту леса, будто высматривая там мелькавшую между деревьями тень. Затем он перевел взгляд на мое окно и увидел, что я наблюдаю за ним, но ни утром, ни когда-либо позже он ни словом не обмолвился об этом происшествии.

Глава 10

Полная луна, висевшая точно за головой Игеля, напомнила мне изображения святых в нашей приходской церкви. Рядом с ним стоял Лусхог. Оба в плотных куртках, тяжелых ботинках и с рюкзаками. Они явно куда-то собрались.

— Энидэй, вставай и одевайся. Идешь с нами, — сказал Игель.

— С вами? — Я попытался прогнать сон. — Но рано же еще.

— Скоро рассвет, так что поторопись, — посоветовал Лусхог.

Мы пошли по тайным тропам через лес, прыгая, как кролики, и продираясь сквозь кусты ежевики, словно медведи, быстро и без остановок. Тучи то и дело закрывали луну, и окрестности то сияли в