Ты, наверное, тоже не хотел причинить мне боль, когда соглашался на брак с той девочкой. Давай сойдемся на том, что есть обстоятельства, которые сильнее нас. И отпустим друг друга, раз уж так получилось. Просто как цивилизованные люди отпустим. Потому что я не хочу войны. Пожалуйста, ради всего хорошего, что между нами было…

– Войны… – зло повторяет Гатоев.

– Конечно, войны. Лютой. Насмерть. Я свое, Муса, не отдам. Никому не отдам. Никогда.

– Что-то я не припомню, чтобы ты за наши отношения билась с таким отчаянием.

– А зачем? Какой в этом был смысл? Ну, кроме того, чтобы просто потешить твое самолюбие? Что ты мне предлагал, напомнить?

– Себя!

– Это неправда, – устало парирует. – В глубине души ты и сам прекрасно понимаешь, что поступил со мной нечестно. Но я простила тебя. Правда, простила. Прости и ты мне то, что я быстрее, чем ты, утешилась. Для меня это тоже полнейшая неожиданность. Просто бывают такие люди, против которых ты совершенно бессилен. Дима такой. Он… Совершенно удивительный. Я любила тебя, Муса. И если бы мы были вместе, никогда бы тебя не предала. Но мы расстались. Не по моей вине, заметь. И я полюбила другого. Это жизнь. А в жизни свято место пусто не бывает. Что мне надо сделать, чтобы закончить нашу историю красиво? Ты скажи. И клянусь, я это сделаю…

По моему лицу катятся слезы… «Быстрее, чем ты, утешилась». Как унизительно – она даже не сомневается, что у Мусы ко мне нет никаких чувств.

– То войной мне угрожаешь, то в ногах валяешься, прося о мире, – презрительно замечает Гатоев.

– Дима научил меня, что любовью и хорошим отношением можно достичь гораздо большего, чем агрессией. А жизнь показала, что во многом он прав.

– Не боишься, что тебе быстро надоест этот травоядный?

– Скорее, я боюсь обратного. Все же два предательства подряд не добавили мне уверенности в себе, знаешь ли. Чувствую себя несколько неполноценной. Да и моложе он. Муса, он со мной на ЭКО пойти хочет…

– Мне пора идти.

Понимая, что мы вот-вот столкнемся нос к носу, я намеренно этого жду. Пусть видит. Пусть знает. Мне уже пофиг…

Боковым зрением замечаю, что из-за стола встает отец, прежде чем всю меня поглощает взгляд Гатоева. Говорить, что я все слышала – лишнее. Сыпать обвинениями – тоже. Я судорожно анализирую услышанное в надежде понять, как быть.

– Ты что-то сделал… Этому Диме, – догадываюсь я. – Что? – спрашиваю, и как раз с нами отец равняется.

– Гатоев…

– Не сейчас, папа! – обрываю того зло. – Ну? О чем она тебя просила?

– Освободить его, – выплевывает Муса.

– Да ты…

– Папа! – опять перебиваю. – Дай нам, пожалуйста, поговорить с женихом. Мы же еще помолвлены? Или…

– Естественно, наша помолвка в силе. – Крылья носа Гатоева нервно вздрагивают.

– Ну вот, папочка, слышишь? Нам просто нужно перекинуться парой слов. Там, кажется, горячее принесли. Иди, пожалуйста…

Мой голос дрожит, мои зубы стучат. Каждое слово – подвиг. Ну сколько же можно меня испытывать?!

Как будто понимая, что я на пределе, отец нехотя уходит, смерив на прощание Мусу ничего хорошего не сулящим взглядом.

Чтобы скрыть, как дрожат пальцы, обхватываю предплечья.

– Мы можем хоть сейчас разорвать помолвку. Я скажу отцу, что это мое решение, и смогу убедить его… не трогать тебя… не вредить.

На самом деле я в полуобмороке от самой такой возможности, поэтому когда в глазах Гатоева мелькает протест, меня омывает волной облегчения. Я прикрываю глаза и ныряю с головой в омут:

– Или, если ты действительно этого хочешь, мы можем оставить все как есть.

– Я хочу.

– Хорошо. Но у меня будет одно условие.

Во рту жутко сохнет от волнения. Меня просто разматывает.

– Я не подбираю чужие объедки, – рычит Гатоев. – История с Амалией в прошлом.

– Я не об этом. Хотя, конечно, я бы предпочла, чтобы муж был мне верен.

– Тогда куда ты клонишь?

– Я хочу, чтобы ты отпустил ее парня. Прямо сейчас.

Глаза Мусы расширяются, выдавая, насколько неожиданной для него становится моя просьба. Неожиданной и спорной. Он явно злится. И еще очевидней колеблется. На щеках вздуваются желваки.

– Это низкий поступок. Ты о нем пожалеешь, когда улягутся страсти, – добавляю едва слышно и, уже не веря, что смогу до него достучаться, шагаю к проходу. Однако Муса меня удивляет, в последний момент поймав за руку. Стою. Молчу. Смотрю в сторону.

– Хорошо. Топай за стол, мне позвонить надо.

Хорошо, да? Мои плечи обваливаются от облегчения. И с губ срывается странный писк, который, к счастью, тонет в позвякивании приборов, разговорах и тихой музыке. Как дохожу до стола – не помню. Пресекая отцовскую тираду, кладу ладонь поверх его большой и сухой руки:

– Не надо. У нас все нормально.

Папа долго молчит. Борется с собой.

– Точно?

– Да. Там оставался… – сглатываю никак не желающие складываться в предложения слова, – незакрытый вопрос. Теперь он решен.

– Незакрытый вопрос, значит? – зло хмыкает он.

– Угу, – сжимаю в пальцах приборы. С остервенением режу утку.

Как бы я ни относилась к этой женщине, меня не может не восхищать то, как она боролась за своего мужчину. Мне кажется, я тоже могу. Мне кажется, Муса стоит того, чтобы за него бороться. Даже с ним самим. Хотя я так же понимаю, что обратись я за советом к женщине постарше, та бы порекомендовала мне бежать от таких отношений как от огня. И может быть, правильно. Только кто в двадцать лет слушает взрослых?

Когда Муса стремительно возвращается за стол, я тупо продолжаю пялиться в свою тарелку.

– Прошу прощения. Дела прошлые… – Смуглые пальцы касаются моей руки. – На чем мы остановились?

– Ты поешь, остывает, разговор подождет.

Голос отца звучит не очень приветливо, но я не могу не отметить, что он все же ко мне прислушался и не обостряет. Видя это, Муса немного расслабляется. Сухожилия на его руках чуть разглаживаются, и расслабляются узлы мышц. А разговор… Разговор и впрямь постепенно возобновляется. Я с удивлением узнаю, что отец взял отпуск. И что Гатоев занял его должность. И меня, хоть немного успокоившуюся, опять начинают одолевать сомнения. Я-то решила, что он действительно готов дать