– Что же потом? Ты только вспомни сама. Где твой старший сын? Где наши братья Фортунэ и Максим? Где мой бедный, дорогой муж? Где муж Франсуазы? Посмотри вокруг. Скольких не хватает – и все погибли в море.

– Я все-таки меньше боялась бы за него, если бы он был в море, чем у Симона. Это не человек – это мешок с деньгами.

– Поэтому я и не могу спать спокойно. Меня не так страшит то, что переносит мой мальчик теперь, как то, чем он может сделаться, находясь под влиянием такого человека. Мне как-то говорили братья Леге, что его состояние – больше трехсот тысяч франков. Такую сумму его ремеслом едва ли можно нажить честно. Ах, как жаль, что он взял моего Ромена к себе на пять лет.

– Неужели ты его оставишь там на пять лет?

– Если я возьму его раньше, он рассердится и заставит заплатить неустойку. И где я возьму деньги? Ты его не знаешь. Но я хоть повидаюсь со своим мальчиком.

– Ну, хорошо, я в субботу вечером принесу тебе горшочек с маслом, передай ему от меня. Он, вероятно, нечасто бывает сыт.

Тетка ушла. Мать приготовила себе ужин. Запах поджаренного картофеля напомнил мне минувшие дни, когда я приходил голодным из школы.

Она уселась за стол лицом ко мне, и я мог ее видеть при слабом свете свечи. Ужин длился недолго, да еще иногда прерывался, когда она замирала, устремив глаза в пространство, точно она ждала, что вот-вот кто-то придет. Иногда она, вздыхая, с нежностью смотрела на то место, где обычно напротив нее сидел я. Бедная, дорогая моя мама! Я и теперь как будто вижу ее грустное, кроткое лицо. Это обо мне она думает, обо мне вздыхает, а я всего в трех шагах от нее, связанный моим проклятым решением.

Как я мог удержаться и не броситься к ней?

Глава VIII

Путешествие

Мой сон под родной крышей был менее спокоен, чем на лугу.

Перед рассветом, когда я услышал, как волны прилива ударили в скалы, я вышел из рубки.

Накануне около четырех часов вечера, когда я вернулся, на море начинался отлив; теперь полный прилив напоминал, что скоро начнется новый день, и мне надо было спешить, поскольку я не хотел, чтобы меня видел кто-нибудь из соседей.

Отправляясь в путешествие, я совсем не хотел бы испытывать тоску по родному дому. Но это оказалось так трудно! Подойдя к забору, я невольно остановился – мне так хотелось остаться! Сердце мое разрывалось на части. Петух пропел в нашем курятнике. Собака соседей, разбуженная шумом моих шагов, хрипло залаяла, и я слышал звон цепи всякий раз, как она бросалась в мою сторону. Начинало светать.

Мне припомнилось все мое детство с тех пор, как я начал сознавать себя: припомнились ночи, когда отец баюкал меня своей песенкой. Припомнилась первая чайка со сломанным крылом, которую я приручил, и она так привыкла ко мне, что принимала пищу из моих рук. Припомнились наши тяжелые пробуждения в бурные ночи, когда отец был в плавании… Теперь я видел беспокойство и страдание матери и понимал, что своим бегством я только увеличу ее страдания. Разве не преступление – бросить ее одну?

Маяк погас, море стало светлее, хотя небо еще оставалось темным. Над трубами в деревне дым стоял столбом. На улице раздавался шум людских шагов. Народ просыпался.

А я сидел на откосе, спрятавшись под кустами терновника, несчастный, недовольный собой, и не знал, на что мне решиться. Воображение, смутная надежда устроить свою судьбу самому, без постороннего участия, моя страсть к морю манили меня уйти. Привычка, детская робость, мои недавние испытания и мысль о матери приковывали к дому.

Мать показалась на пороге дома – она шла на поденную работу. Куда она сегодня пойдет: в деревню или в местечко? Если в деревню, то она пойдет в противоположную от меня сторону, если в местечко, то она должна пройти мимо терновника, где я спрятался. Один момент – и все решится. Тоска сжимала мое сердце. Я колебался. Но судьбе было угодно, чтобы моя мать работала сегодня в деревне, и я удержался от искушения броситься ей на шею.

Когда я услышал стук запираемой калитки, я привстал, чтобы следить за ней. Но я увидел только белый чепчик, мелькавший то здесь, то там, то между ветвями, то за забором. Солнце поднялось над утесом и залило ярким светом наш домик. Мох на соломенной крыше отливал зеленым бархатом. Легкий береговой ветер гнал над морем облака. Прозрачный утренний воздух был пропитан запахом моря.

Я не поддался чувству, удерживавшему меня дома. Я покинул родной дом и бежал так же, как от дяди. Я бежал до тех пор, пока не захватило дыхание.

Насколько хорошо бежать, если хочешь заглушить в себе сильное, неприятное чувство, настолько необходимо спокойствие, когда надо что-то обдумать.

Мне необходимо было подумать. Я убежал из дома. А дальше что? Как достигнуть своей цели? Этот вопрос не так-то легко было решить.

Я сел у забора. Передо мной расстилалась пустынная равнина. Никакой опасности не было, никого не было видно вокруг, только вдали у таможни вырисовывался на фоне светлого неба силуэт часового.

По здравом размышлении я решил идти вдоль берега, а не по большой дороге, как я шел раньше. Опыт двух дней научил меня, что большая дорога негостеприимна для тех, у кого в кармане пусто. Главная моя забота состояла в том, чтобы иметь какую-нибудь пищу во все время путешествия до Гавра. Теперь я вспомнил, что де Бигорель часто говорил: «Море – еще лучшая кормилица для человека, чем земля». Я мог рассчитывать, что у моря я найду себе какую-нибудь пищу: устрицы, раковины. При мысли об устрицах, которых я давно не ел, у меня проснулся аппетит. Я давно уже ничего не ел, и какой же я себе сейчас устрою пир!

Я встал. Сколько времени мне понадобится, чтобы дойти до Гавра? Конечно, много, но что ж из этого? И целый месяц пути меня не пугал.

Из страха, что кто-нибудь из Пор-Дье мог бы встретить и узнать меня, я не мог тотчас же спуститься к морю. Поискать завтрак мне пришлось только в трех или четырех лье от Пор-Дье.

Устриц я не нашел и должен был довольствоваться мидиями, которые здесь сплошь покрывали скалы. Утолив немного голод, я мог продолжать свой путь. Я был так счастлив при