виде моря, что начал бегать по песку, залезать в ямы и забегать в пещеры. Я свободен, я могу прыгать, путь мне открыт на все четыре стороны! Как велика была разница между теперешним моим положением и моим заключением у дяди в Доле! Нет ничего приятнее путешествия!..

На берегу я нашел сосновую доску, которая привела меня в восторг. Я ножом придал ей форму корабля. Посередине, ближе к носу, я проковырял дыру, в ней я укрепил ореховую палочку, крестообразно к ней – другую, из платка устроил парус, и у меня вышел прекрасный фрегат. Я назвал его именем матери. Во время отлива, засучив штаны, я спустил фрегат на воду. Вечер неожиданно застиг меня за этим занятием, а надо было еще позаботиться о ночлеге.

Я нашел на берегу грот, выбитый ударами волн во время равноденствия, когда бывает большой прилив. Собрав сухих водорослей, я устроил себе из них постель. Это не был дворец, но много лучше, чем болото около Доля. Здесь я был защищен от холода. У меня была постель. Я даже устроил себе подушку, подложив под голову большой камень. Прямо передо мной был маяк, свет которого меня успокаивал и ободрял. Я уснул спокойно, как дома.

Всю ночь мне снилось, что я путешествую на своем фрегате в неведомые страны. После одного кораблекрушения я попал на остров, где шестифунтовые хлебы и котлеты висят на ветках деревьев, как яблоки. Я подружился с дикарями и рассказал им много интересного. Они обучили меня охоте и рыбной ловле, и мы живем теперь вместе, деля и горе, и радость… К нашему берегу пристает корабль… На нем я вижу мать…

И тут я проснулся. Еще были сумерки. Есть мне хотелось до тошноты, но я должен был подождать отлива, чтобы собрать раковин на завтрак. Но чем больше я их ел, тем больше мне хотелось есть: мой завтрак продолжался уже больше двух часов, и перестал я их есть не потому, что насытился, а потому, что устал раскрывать раковины. «Ах, если бы к ним хоть кусочек хлеба! Но как добыть его?»

Не думайте, пожалуйста, что если я постоянно говорю о хлебе, о голоде, о пище, то я обжора. У меня был только хороший аппетит, какой обычно бывает у детей моего возраста, и вопрос о пище при тогдашнем моем положении, конечно, был важным для меня и даже мучительным. Надо заметить, что те, кто воображает, будто знает, что такое голод, только потому, что им приходилось испытывать приятное чувство перед запоздавшим на час обедом, те совсем не имеют понятия о том, что такое голод. Его знают только те, кто после продолжительного недоедания остаются целыми днями с пустым желудком, – вот они-то поймут, что́ я тогда испытывал!

Место, где я провел ночь, мне очень нравилось: на берегу были устрицы, я мог пускать в плавание свой фрегат. Никто мне не мешал. Был грот для ночлега. Был маяк. Все мне нравилось вокруг, и я бы остался тут еще на денек, но голод гнал меня вперед. Может быть, в другом месте я найду что-нибудь посущественнее раковин.

Место, где я провел ночь, мне очень нравилось: на берегу были устрицы, я мог пускать в плавание свой фрегат.

Я снял мачту и парус с фрегата, положил в карман, распростился с пещерой и, как настоящий путешественник, прежде чем покинуть грот, дал ему название: «Грот Воспоминаний».

Я шел вдоль берега, но мысль о куске хлеба не покидала меня. Голод мучил невыносимо, особенно после ванны, которую мне пришлось принять, переправляясь через реку. Эта ванна усилила голод и ослабила мои силы. Ноги отказывались идти.

Невдалеке я заметил деревню, расположенную амфитеатром на берегу моря. Я решил пройти через нее, так как знал, что никого из знакомых там не встречу. Проходя по площади, я не мог не остановиться перед булочной, где на окнах красовались великолепные большие, золотистые булки, а из дверей несся восхитительный запах сухариков. Я стоял, очарованный этим зрелищем, и пожирал витрину глазами, но, – увы! – силы моих глаз не хватало, чтобы почувствовать вкус хлеба во рту. Вдруг позади меня раздался топот и стук деревянных башмаков и неясный гул голосов. Это школьники выходили из школы. Вероятно, во мне было что-нибудь странное: возможно, я был смешон со своим фрегатом под мышкой, с узелком в руках, в запыленных башмаках, с растрепанными волосами под фуражкой, и школьники тотчас же окружили меня. Те, кто прибежал раньше, звал товарищей, и они рассматривали меня, как невиданного зверя.

Мой фрегат – кусок дерева, который я превратил в корабль собственными руками и тем очень гордился, – казалось, прежде всего обратил на себя их внимание. Они переговаривались между собой:

– Жозеф, что это он держит под мышкой?

– Разве не видишь? Доску.

– Нет, это у него какая-то музыка.

– Музыка! Дурачина ты. Разве не видишь, что у него нет обезьяны.

«Нет обезьяны! Они меня приняли за поводыря обезьяны!» – подумал я. Гордость моя была задета.

– Это фрегат, – сказал я с достоинством и сделал несколько шагов, чтобы выйти из их тесного круга.

– Фрегат! Вот глупый. Гляди-ка, моряк какой нашелся!

Я был ошеломлен; все они кричали, смеялись, прыгали вокруг меня.

Я хотел идти дальше, но какой-то мальчишка потащил у меня из подмышки фрегат, другой стащил с головы фуражку, и через минуту я увидел, как она закружилась в воздухе, ловко поддетая носком башмака.

Моя красивая фуражка, моя праздничная фуражка! Я толкнул ближайших шалунов, бросился к ней и поймал ее на лету, надел на голову и, сжав кулаки, собирался уже достойно отомстить своим обидчикам. Как вдруг раздался трезвон на колокольне, все мальчишки бросились к церкви, потащив за собой и меня.

– Крестины! Крестины! – кричали они.

Крестный отец и крестная мать выходили из церкви. Едва они переступили порог, как крестный, должно быть, человек богатый, опустил руку в мешок, который нес за ним слуга, и бросил нам горсть конфет. Все бросились их ловить, но не успели распрямиться, как он опять бросил нам, но на этот раз не конфеты – по мостовой звенели и катились медные монеты.

Одна монетка покатилась в мою сторону, и я прикрыл ее ногой. В то время как я наклонялся, новая горсть монет взлетела над нами, и я успел схватить еще одну монетку в десять су. Один из мальчиков видел, как я поднимал деньги, и недовольный, что они не ему достались, бросился ко