Я и раньше был не особенно расположен к дяде, но в эту минуту я почувствовал отвращение к этому лицемеру. Теперь мне смешно вспоминать о его скупости, а тогда, когда я ежедневно испытывал на себе все неудобства этой черты его характера, она казалась мне ужасной.

Дядя мало заботился о своей внешности, но один раз я был поражен, увидев его перед большим зеркалом в передней, когда он любовался собой. Он особенно внимательно осматривал свою шляпу: то надевал ее, то снимал, чистил и снова нахлобучивал на голову. В самой шляпе было нечто странное: верх шляпы он почистил, как следует, по ворсу, низ – против ворса, и ворс топорщился.

Я подумал, не сошел ли дядя с ума. Эту шляпу он очень берег и во время жары надевал ее, не иначе как положив вокруг головы полоску старой бумаги – чтобы она впитывала пот. Иногда эта полоска, исполняя свое назначение, так намокала, что прилипала к волосам, и если дядя снимал шляпу, чтобы раскланяться, бумажка, оставаясь на голове, производила впечатление короны. Это было так комично, что вызывало неудержимый смех у окружающих.

– Подойди сюда, – сказал он мне, видя, что я наблюдаю за ним. – Посмотри на меня хорошенько. Что ты думаешь о моей шляпе?

Я мог сказать о ней очень много, но сейчас не следовало этого делать, и я ограничился нейтральным ответом:

– Думаю, что она хорошо сохранилась.

– Я тебя вовсе не об этом спрашиваю! Она похожа на траурную шляпу? Не кажется ли тебе, что там, где топорщится ворс, словно положен креп? Видишь ли, умер мой брат Жером, я должен ехать на его похороны. Мне и без крепа придется потратиться на дорогу, а креп понадобится всего-то на один день. Не буду же я носить траур из-за братца, который оставил после себя одни долги!

Всякое желание смеяться у меня пропало. Я никогда не знал дядю Жерома, слышал только, что он был несчастлив, что он годом старше дяди Симона, и они вместе росли, были в детстве товарищами, пока судьба не развела их.

Я вернулся к своей работе совершенно подавленным, моему представлению о семье и дружбе был нанесен страшный удар. Что такое дружба и братство? Где же уважение к умершему?

Впрочем, меня возмущало не только это. К счастью, дядя Симон не старался наставлять меня в том, что хорошо и что дурно, но примеры, которые я видел ежедневно, были сильнее прямых указаний.

Судебный пристав – поверенный или свидетель всех ужасов нищеты. Мой дядя к этой профессии присоединил роль банкира, вернее говоря, ростовщика. Немало людей благодаря ему сделались или несчастными, или мошенниками.

Мы работали за одним столом, и я обычно присутствовал при всех его совещаниях с клиентами, и только в самых важных случаях он меня удалял из комнаты, отправляя с каким-нибудь поручением.

Я никогда не видел, чтобы он уступал просьбам задержать или остановить судебное преследование должника. К уговорам, мольбам и слезам, даже самым трогательным, он был совершенно равнодушен. И когда ему начинали надоедать, он вынимал часы, клал их на бюро и говорил:

– Я не хочу терять время, как клиент не хочет терять деньги. Если вам есть что сказать, я к вашим услугам, но предупреждаю: час моего времени стоит четыре франка. Теперь четверть первого. Итак, я вас слушаю…

Бедные женщины умоляли его со слезами. Я видел мужчин, которые на коленях просили его подождать хотя бы месяц, неделю или несколько часов. Слишком многому я стал невольным свидетелем. Я говорю об этом для того, чтобы вы поняли, что у меня не могло быть ни уважения, ни привязанности к дяде. Я еще не был способен оценить ловкость и хитрость, с какими он вел свои дела. В первый раз я понял это только тогда, когда оно само мне бросилось в глаза. И дорого заплатил за понимание, как вы сами увидите.

Дядя купил старинное имение. Чтобы сделать его более доходным, он его перестраивал. Каждую субботу к нам приходили за расчетом рабочие и подрядчики.

Как-то пришел подрядчик каменщиков и очень удивился, увидев, что я дома один: дядя обещал быть дома и уплатить по счетам.

Он остался ждать. Прошел час, потом второй, третий. Дяди все не было. Наконец в восемь часов вечера он вернулся.

– А, это вы, Рафарен! Извините, но, знаете ли, дела…

У дяди была манера, которую я замечал и у других деловых людей, когда они хотели казаться важными и занятыми. Вместо того чтобы переговорить с Рафареном, он расспросил меня обо всем, что случилось сегодня, прочел все письма, пробежал деловые бумаги, посмотрел, что я переписал за день. И только после этого обратился к Рафарену.

– Ну-с, так что вы скажете?

– Вы обещали мне уплатить сегодня по счетам.

– Это верно, но денег у меня нет. Мне очень жаль!

– Но мне нужны деньги, – сказал Рафарен. – Я завтра сам должен уплатить более тысячи франков другому приставу, который ведет дело против меня. Вот уже шесть месяцев, как вы обещаете мне уплатить, и сегодня я рассчитывал, что вы сдержите слово…

– Слово? Какое слово? – перебил его дядя. – Разве я сказал вам: даю вам честное слово уплатить в субботу? Не надо меня путать!

– Я не думал об этом, простите меня. Я бедный человек, но если я говорю: «Я заплачу в субботу», я плачу.

– Ну, а если не можете?

– Если я обещал, то смогу. Поэтому я вас и беспокою: я дал слово приставу, и если я не сдержу его, то он завтра же начнет дело против меня!

Рафарен принялся объяснять свое положение: он влез в долги, рассчитывая на дядю, и если он завтра не заплатит, то в понедельник его арестуют. Жена его очень больна, она умирает, и это окончательно добьет ее. На все эти объяснения у дяди был один ответ:

– Мой друг, денег у меня нет, нет денег. Не стану же я красть деньги для вас! Ну, что ж, судитесь со мной, только и тогда вы получите деньги не раньше, чем через год.

За несколько дней до этого я присутствовал при беседе дяди с другим приставом и слышал, как дядя настаивал, чтобы тот во что бы то ни стало довел дело Рафарена до конца. Я тогда не понимал, в чем его суть, и только