Он еще ребенком покинул Пор-Дье, уехал в Париж и, поступив там помощником к оценщику, проработал у него двадцать лет. Потом дядя переехал в Доль, где купил собственную контору. Контора была у него только для виду, занимался же он главным образом тем, что скупал старинные вещи. Как судебный пристав, дядя присутствовал на всех аукционах, был вхож во все дома, знал о всех выгодных распродажах и лучше всякого другого мог ими воспользоваться. Через подставных лиц он скупал редкую мебель, старые произведения искусства и перепродавал с огромной выгодой известным парижским антикварам, с которыми держал постоянную связь. Поэтому его дом от погреба до чердака представлял собой настоящую лавку древностей.

Все комнаты этого старого дома, казалось, были построены для великанов, и та комната, куда мы пришли с дядей, была громадна, но так заставлена, что дядя был вынужден указать мне пальцем на постель – сам я ее не увидел. Стены были завешаны огромными коврами с громадными фигурами, кругом расставлены чучела животных: баклан, крокодил с открытой красной пастью, в углу над сундуком висели доспехи и шлем. Казалось, в этих доспехах скрывался живой воин, ноги которого прятались за сундуком.

– Ты боишься? – спросил меня дядя, видя, что я весь дрожу.

Я не посмел сознаться в трусости и сказал, что мне холодно.

– Ну так ложись скорее спать! Свечу я унесу: когда ты уснешь, огонь тебе не понадобится.

Я скользнул под одеяло, но едва он закрыл за собой дверь, как я его позвал.

Доспехи надо мной дрожали и звенели.

– Дядя, в этих доспехах, должно быть, скрывается человек!

Он подошел к моей постели и строго посмотрел на меня:

– Постарайся никогда не говорить глупостей, иначе я должен буду взяться за тебя по-настоящему!

Целый час я лежал, укрывшись одеялом с головой, и дрожал от страха, холода и голода. Наконец я немного успокоился, расхрабрился, высунул голову и открыл глаза. Через высокие окна комнату освещала луна, снаружи дул ветер, окна слегка звенели. По небу плыли тучки, временами закрывая луну.

На луну я был готов смотреть всю ночь. Мне казалось, что в ней одной мое спасение, она для меня что маяк для моряка: пока я буду смотреть на нее, я не погибну. Но луна скоро поднялась и исчезла в вышине за окном.

Я закрыл глаза, но в каждом углу, в каждом предмете мебели точно был скрыт непреодолимый магнит, который тянул меня к себе и открывал мои веки с такой же силой, с какой я старался их закрыть. В это время буря сотрясла дом, деревья затрещали.

От ковра, который весь шевелился, отделился красный человек и, размахивая шпагой, направился ко мне. Крокодил с открытой пастью принялся танцевать в воздухе вокруг веревки, на которой он висел, уродливые тени побежали по стене. Воин, разбуженный шумом, затрясся в своих доспехах.

Я хотел крикнуть, протянуть руки, умоляя воина защитить меня от красного человека, но не мог произнести ни звука: мне казалось, что я умираю.

Проснулся я от того, что дядя тряс меня за руку. Был уже день. Прежде всего я посмотрел на красного человека: он был на месте, на неподвижном ковре.

– Постарайся просыпаться сам и пораньше, чем сегодня, – наставлял меня дядя. – А теперь поспеши, я дам тебе работу, прежде чем уйду.

Дядя мой был человеком деятельным и суетливым. Как все Кальбри, он был энергичен, но вся его энергия уходила в движение его маленького тела и его мелкой души. Вставал он в четыре часа утра, спускался в свою контору, где усиленно работал до тех пор, пока не появлялись клиенты, – часов до восьми или девяти. Все, что он успевал сделать за четыре или пять часов, я должен был переписать за день. Это были судебные акты, составленные в двух экземплярах: оригинал и копия.

Едва дядя ушел, я бросил работу. Я все еще находился под впечатлением сегодняшней ночи: красный человек с ковра не давал мне покоя. Если и в следующую ночь он сойдет со стены, я наверняка умру со страха. Когда я вспоминал его страшное лицо и поднятую с мечом руку, холодный пот выступал у меня на лбу.

Прежде всего я принялся шарить вокруг, чтобы найти молоток и гвозди. Найдя все, что мне было нужно, я вошел в свою комнату и направился прямо к красному человеку, который сейчас выглядел совершенно безобидно. Но я не поддался обману и сильным ударом молотка пригвоздил его руку к стене. Воин попробовал было подвигаться в своих доспехах, но солнце светило ярко, время привидений прошло, и я не побоялся ударить молотком по кирасе и угрожающим движением дал знать крокодилу, чтобы он вел себя хорошо, а не то и ему достанется.

Немного успокоенный, я из мести вколотил еще один гвоздь в шею человека со шпагой, потом спустился в контору и занялся переписыванием бумаг, над чем и трудился до прихода дяди.

К его возвращению все было закончено, но дяде показалось, что сделанной работы недостаточно, и он сказал мне, что в следующий раз, когда я окончу работу, то могу, отдыхая, взять щетку и почистить мягкую мебель, а потом обтереть тряпкой пыль с дубовых стульев.

Какой громадной была разница между этой новой жизнью у дяди и тем счастливым и беззаботным существование в доме у де Бигореля!

Я беспрекословно покорялся всем требованиям дяди относительно работы и работал по четырнадцать часов в день, но никак не мог ни примириться, ни привыкнуть к пище – главным образом к тому ее количеству, какое мне полагалось. Хлеб был заперт не случайно – это было правило дяди, и всякий раз за завтраком, обедом и ужином я должен был довольствоваться одним кусочком хлеба, который находил на столе.

На четвертый или пятый день, когда дядя убирал хлеб, я осмелился протянуть руку. Жест мой был настолько выразителен, что дядя меня понял.

– Ты хочешь еще кусочек? – спросил он, продолжая запирать буфет. – Это хорошо, что ты сказал. Пожалуй, отныне я буду выдавать тебе целый хлебец, и ты сам будешь распоряжаться им. В дни, когда у тебя будет аппетит больше, ты и съедать будешь больше.

Я готов был расцеловать дядю, но он продолжал:

– Только ты уж рассчитывай так, чтобы в другой день есть меньше. В пище, как и во всем, нужен порядок! Нет ничего более обманчивого, чем голод: в твои лета глаза могут поглотить больше, чем желудок. В богадельнях выдают каждому