– Можно подумать, что это разоряет вас. Вы даете, вы даете… – передразнил он шумных братьев. – Вас послушать, можно подумать, что вы отдаете ей свое имущество, а вы всего лишь даете работу! И разве вам за вашу пищу и десять су не отдают работой? Разве вы платите его матери больше, чем всякой другой работнице?

– Мы ей платим без вычетов, – сказал младший с гордостью. – Мы так распорядились и делаем это охотно. И не нарушим своего распоряжения! Вы говорите, что Кальбри погиб, спасая наше имущество, но это неправда. Он погиб, спасая людей, – матросов, таких же, каким был он сам. Они тонули, он бросился им на помощь, и вы прекрасно понимаете, что это нас не касается, – это дело губернатора. Есть же фонд наград за спасение утопающих! Туда и обращайтесь. А если этот мальчик подрастет, станет хорошим работником и обратится к нам за работой, мы ему дадим ее. Не правда ли, Жером?

– Работу? Да, конечно, если он захочет, – ответил старший.

Это было все, чего добился дядя.

– Вот люди! – в сердцах воскликнул он, когда мы вышли.

Я думал, что услышу сейчас взрыв негодования.

– Удивительные люди! – продолжал он, пораженный тем, что нашел людей еще более черствых, чем он сам. – Да послужат они тебе примером. Они умеют сказать «нет». Запомни хорошенько это слово. Только с его помощью и можно сохранить то, что добыл.

Так как дяде не удалось поместить меня в гимназию на средства братьев Леге, он предложил моей матери взять меня к себе: ему как раз нужен был писец, но я, по его словам, слишком молод, чтобы занять это место. Первые годы я не буду вырабатывать даже своего содержания, но если мать даст обязательство не брать жалованья в продолжение пяти лет, то я как-нибудь возмещу ему убытки, а так как я его племянник, он хочет что-нибудь сделать для своего родственника. Вот он и предлагает матери отпустить меня к нему.

Увы! Это была не гимназия, о которой мечтала моя мать, но это, по крайней мере, было средство помешать мне сделаться моряком немедленно. Я уехал с дядей.

Это был печальный отъезд. Я плакал, а мать плакала еще горше, чем я. Кто из нас горевал больше – не знаю.

Доль, наверное, производит на путешественников впечатление живописного города. Мне же он показался весьма унылым. Мы приехали ночью. Шел холодный дождь. Из Пор-Дье мы выехали утром в телеге рыбного торговца, который направлялся в Канкаль. За пять или шесть лье до города нам пришлось сойти с телеги и дальше идти пешком.

Дорога шла по болотистому лугу, изрезанному канавами с водой. Дядя шел впереди. Я едва поспевал за ним, взволнованный прощанием с матерью. Кроме того, я ослабел от голода: ноги мои просто подкашивались. За весь этот длинный день дядя ни разу не предложил остановиться где-нибудь, чтобы поесть, а я не решался попросить его об этом.

Когда мы подошли к городу, везде еще горели огни. Пройдя две или три пустынных улицы, мы остановились перед большим домом. Дядя вынул ключ и отпер замок. Я приблизился, хотел войти в дом, но он отстранил меня. Дверь еще не была отперта. Он вынул второй ключ, потом третий – самый большой. Наконец дверь открылась.

Эти три замка нагнали на меня страх почти мистический. У нас дома была лишь одна защелка с веревочкой. У де Бигореля и вовсе – обыкновенная дверная ручка. Почему же у дяди было столько запоров?

Запирал он дверь точно так же, как и отпирал. Потом взял меня за руку и повел в темноте через две комнаты, которые мне показались громадными. В них наши шаги раздавались гулко, как в церкви. В воздухе чувствовался странный запах, которого я еще не знал: это был запах старого пергамента, старой заплесневелой бумаги – атмосфера канцелярии или кабинета ученых и деловых людей.

Когда свеча наконец была зажжена, оказалось, что мы находимся в комнате, похожей на кухню, но она была так загромождена буфетами, сундуками, старыми стульями черного дуба, что невозможно было ни разглядеть ее стен, ни оценить размеров помещения.

Я вздохнул с облегчением: наконец-то мы согреемся и поедим.

– Может быть, вы хотите, чтобы я развел огонь в камине? – спросил я.

– Огонь?! – тон дяди был таким недовольным, что я не посмел ему сказать, что промок до костей и промерз так, что зуб на зуб не попадал.

– Мы сейчас поужинаем и ляжем спать, – сказал он.

Дядя подошел к буфету, вынул из него хлеб, отрезал от него два ломтя и положил на каждый по кусочку сыра. Один кусок он протянул мне, другой, очевидно, оставил себе. Хлеб он снова убрал в буфет и запер на замок.

Я не знаю, что чувствуют арестанты, когда слышат, как запирают их камеры, но, вероятно, это было близко к тому, что испытал я, когда услышал скрежет ключа в замке́ при запирании буфета. Было совершенно ясно, что попросить второй кусок хлеба нельзя, между тем я с удовольствием съел бы и пять, и шесть таких кусочков.

В эту минуту в кухню вбежали три тощие кошки и стали тереться о ноги дяди. У меня явилась надежда, что они, конечно, пришли попросить себе пищи. Дядя откроет буфет, и я тогда попрошу еще кусочек хлеба. Но дядя буфет не открыл.

– Эти лодыри хотят пить, надо дать им воды.

Он налил им воды в чашку.

– Теперь это будет твоя обязанность: заботиться, чтобы у кошек всегда была вода.

– А о пище для них тоже я должен заботиться?

– Здесь достаточно крыс и мышей, чтобы кошки были сыты. Если их подкармливать, они совсем обленятся.

Наш ужин быстро окончился, и дядя проводил меня в комнату, где я должен был спать.

Необыкновенной ширины лестница, которая вела из кухни наверх, была заставлена всевозможными вещами так, что мимо них едва можно было протиснуться. Чего тут только не было: таган из заржавленного железа, деревянные и каменные статуи, вертелы, фаянсовые вазы, горшки всевозможных форм и сортов, мебель, которой я не знал ни названия, ни назначения, на стенах развешаны были рамы, картины, рыцарские шлемы. Все это было в беспорядке, который казался еще страшнее в неровном свете маленькой сальной свечи. Для чего этот хлам мог понадобиться дяде?

Эти вопросы разрешились только впоследствии, когда я узнал, что дядя не только занимал должность