единственная работница, индианка с каким-то хитрым именем — его никто выговорить не может, и потому все зовут её Салли — убирала номер и что-то напевала: такое заунывно-тягучее, у меня аж зубы заныли. Я распихал продукты по полкам холодильника и собрался уже улизнуть, взять удочку и поехать на озеро к ребятам, но бабка меня опередила.

— Джош, вот хорошо, что ты вернулся. Я сейчас закончу, и помоги мне, пожалуйста, во дворе. С компрессором что-то не в порядке, и шланги для полива надо развернуть и подключить.

И мягко просит, а не откажешь. И голос вроде ласковый, и «пожалуйста», а все одно чувство такое, как будто приказание отдаёт.

Ну, я и поплёлся во двор. И только сошёл с крыльца, как зацепил миску Айка. Айк — это бабкина собака — молодой совсем и пока ещё небольшой кобель неизвестной породы. Бабка говорит, что это знаменитая «мексиканская голая», но я так думаю, что в предках у этого урода побывали все окрестные собаки и даже койоты — уж больно он страшненький. Я сразу спросил у бабки: почему Айк? Уж не Эйзенхауэр ли имелся ввиду? Но она только хмыкнула и не ответила. Я с ним вроде с первого дня сдружился, подкармливал, хоть собак не слишком люблю, и что ему сейчас в дурную голову взбрело — не знаю. Может, решил, что я его миску с едой забрать хочу — на косточки свежие покушаюсь, да только кинулся он на меня молча и вцепился в ногу пониже колена. Хорошо ещё, что с утра, когда я выезжал, прохладно было, и одел я плотные джинсы, а не шорты, как обычно. Так что прокусить штанину Айк не смог — щенок ещё — но синяк здоровенный у меня там будет точно. Я заорал, тряхнул ногой и отшвырнул его в сторону. Он не бросился снова, а зарычал, забился в угол между крыльцом и домом, и затаился там. И тут из дома выскочила бабка. Быстро осмотрела мою ногу, успокоилась. Потом взяла палку из связки, заготовленную на подпорки под ветки, и протянула мне:

— Один раз, но крепко, что б почувствовал.

Я взял палку. Айк смотрел на меня из угла, уже не рыча, а так, тихо взрыкивая, чуть ли не поскуливая. Я сделал шаг к нему — он отпрянул ещё глубже, пытаясь вжаться в этот угол, сжаться в комок. Он понимал, что натворил что-то и ждал расплаты. И я не смог.

— Не хочу.

Она взяла палку у меня из рук, внимательно так посмотрела мне в глаза, наклонив голову, и внятно, чётко, разделяя слова, сказала:

— Джош. Он должен знать, кто хозяин. И он должен понимать, что ни один его выпад — ни один — не останется безнаказанным. Если ему хоть раз что-то сойдёт с рук — он повторит это снова. Только неизбежность, неотвратимость наказания может остановить — что собаку, что человека. Запомни это.

Я стоял столбом, не шевелясь и ничего не отвечая. Замер, даже про боль в ноге забыл, а она шагнула вперёд и врезала бедному Айку по хребту. Не размахиваясь, резко и хлёстко, так что он взвизгнул, заскулил, но не бросился на неё, а ещё глубже вжался, забился в угол. Потом бросила палку и молча ушла в дом. Я смотрел, застыв — и ничего не понимал. Это были не её слова. «Неизбежность, неотвратимость» — так не говорят на Аризонском ранчо. Это язык другого мира: книжный язык. А вот книг в доме я что-то пока не видел. Журналы всякие, да, лежат на столике возле телевизора, ещё старые рекламные буклеты, каталоги — но эти слова не оттуда. Вот палка — это было понятно, остальное — нет.

3

Они путешествовали по Америке уже вторую неделю. Начали с Сан-Франциско. Прямого рейса из Москвы не было, летели с пересадкой во Франкфурте, жутко устали и, добравшись до гостиницы, сразу завалились спать. Ранним утром их разбудил весёлый гул старого порта, куда выходили их окна, и смыл прочь всю тяжесть перелёта, а так любимые обоими устрицы и местная кулинарная достопримечательность: густой суп из мидий, поданный в хлебных горшочках, вытеснили ноющее чувство в желудке, что всегда оставалось у него после самолётной еды и преследовало по нескольку дней. Они всласть нагулялись по этому странному городу, так не похожему на все остальные города, в которых им приходилось бывать. Съездили в винный тур в виноградную долину Напа, напробовались и накупили местного сухого вина и на пятый день неторопливо двинулись на юг, на арендованной в аэропорту машине с откидным верхом. Они поехали по вьющемуся вдоль берега знаменитому шоссе №1, останавливаясь на ночь в номерах с окнами на море, дыша пряным воздухом побережья и засыпая под суетливые семейные свары морских котиков. Он хотел проскочить Лос-Анджелес, обогнуть его стороной, но она так по-щенячьи поскуливала и просительно заглядывала в глаза, что он не смог отказать, и пришлось немного изменить намеченный маршрут и проехать по Сансет — Бульвару и даже остановиться, скрепя сердце, на полчаса на аллее знаменитостей в Голливуде. Потом, не доезжая до Сан-Диего, они свернули вглубь континента и поехали на восток. Он тщательно готовился к любой поездке и точно знал, что хочет увидеть. Даже зайдя в музеи, не бродил, глазея по сторонам, а целенаправленно шёл в нужные залы, смотрел то, зачем приехал — и уходил. Она удивлялась: стоило ли лететь через полмира, что бы посмотреть две картины из всей огромной коллекции, но спорить не решалась. И сейчас он знал, зачем едет в эту глушь, куда редко забираются туристы, тем более из-за океана, а вот ей объяснил как-то туманно. Сказал только, что задержатся они на пару дней, в одном интересном ему месте по дороге. А оттуда уже поедут в аэропорт неподалёку и с пересадкой в Нью-Йорке полетят домой. И гостиница, вернее Bed and Breakfast — был выбран не случайно. На него было несколько положительных отзывов в блогах, плюс стоял он близко к тому месту, куда он стремился, и ещё — они оба любили маленькие пансионы. Уютный, домашний и совершенно чужой быт был притягателен для обоих, не имевших своего: они жили порознь и встречались только на время отдыха. Быт обоих был неполон, прост и неуютен. Он, похоронив жену несколько лет назад, и она, недавно выставившая за дверь третьего мужа, жили одиноко, отдельно и съезжаться не планировали.

Когда навигатор привёл их к дверям пансиона, был уже вечер. Солнце успело спрятаться за далёкими холмами, но небо было ещё ярко-бордовое, и, несмотря на то, что облаков не было, ни одна звезда пока не могла пробиться через эту кровавую завесу. Отсветы всех оттенков красного заливали округу и, как фонарь в фотолаборатории, подкрашивали собой всё: от белой, выжженной почвы до тёмной зелени кактусов.

— Красота какая, — вздохнула она.

— Жутковато, — буркнул в ответ он. — Зловещий какой-то закат. Тревожный.

— Да ну тебя, — засмеялась она. — Всё б тебе меня пугать. Ты специально — знаешь ведь, что я теперь спать не смогу.

— Ты-то, — ухмыльнулся он. — Ещё как сможешь. Через час уже дрыхнуть будешь.

И оказался, конечно, прав. Через час она, поужинав оставшимися бутербродами и сухим вином, наплескавшись под душем, сладко спала на огромной кровати с металлическими шишечками по углам, выронив из рук так и не открытую книгу.

А ему не спалось. Он вышел перед сном покурить на длинную, во весь дом веранду, и засиделся, любуясь обсыпавшими небо крупными яркими южными звёздами. Они вспыхнули, проявились и заполнили весь небосвод, как только погасли последние всполохи уползшего глубоко под горизонт солнца. Ему понравилась хозяйка, крепкая женщина лет шестидесяти пяти, которая быстро оформила их, показала, где будет накрыт завтрак, и, пожелав спокойной ночи, исчезла. «В провинции ложатся рано» вспомнилось ему. Было в ней, в её повадке, в манере отвечать на вопросы что-то знакомое и странно близкое. Он ещё раз представил её походку. Вспомнил, как она развернулась за стойкой, когда доставала ключ от номера, и засмеялся:

— Ну, конечно, армия, — у неё так и не выветрившаяся с годами военная выправка. Откуда? Наверно, показалось, — решил он, сунул в пепельницу потухшую сигарету и пошёл спать.

4

Он бежал по узкому тоннелю. Стены были обвешаны