Шрифт:
Закладка:
Mi pare superfluo aggiungere che nessuno dei fatti è inventato 111.
То есть Леви словно увидел книгу во сне и затем приступил к работе над ней, размышляя о том, что ему приснилось. Что это говорит о фактическом содержании книги? Леви дает лаконичный и неоднозначный ответ:
Мне представляется излишним добавлять, что ни один из фактов не является вымышленным.
Не могу не отметить, что последнее предложение может быть прочитано двояко: либо «ни один из фактов не является вымышленным» (в этом случае сохраняется вероятность, что другие вещи – не факты – могут быть вымышлены), либо «ни один из фактов не является вымышленным» (в этом случае нам попросту сообщают то, что мы ожидаем услышать – то есть что факты установлены или приведены, а не «выдуманы»). В любом случае в этом предложении Леви предупреждает нас, что его повествование – это нечто большее, чем факты, или вымысел, или вообще что-то третье. И почему бы нет? Описывая условия жизни в лагере, он отмечает, что различие между фактом и вымыслом становилось там столь же расплывчатым, как и различие между добром и злом. Все существовало в «серой зоне», которую Леви опишет в своей более поздней работе, «Канувшие и спасенные». Его идея, как мне кажется, заключается в том, что в реалиях лагеря найти смысл происходящего так же сложно, как и найти смысл любой жизни в «истории».
Итак, представляет ли опыт жертв Холокоста и тех, кому удалось пережить его, новый вид опыта, доселе неизвестный «истории»? И если да, то что можно сказать об этом опыте, что не нарушило и никоим образом не умалило бы это ощущение исключительности? Мое предположение заключалось в том, что на основании любого строго фактического описания мы не можем установить, был ли Холокост новым событием, событием нового типа или просто событием старого типа, принявшим другой облик. Если это событие нового типа, событие, свойственное нашей современности, то этим объясняется наше беспокойство перед традиционными историографическими его обработками. Выше я предположил, что прямолинейный декларативный модус, которому отдают предпочтение традиционные историки, не применим к огромному массиву свидетельской литературы по той причине, что историк должен интересоваться: «Правда ли это?» Далее я предположил, что свидетели таких экстремальных событий, какими изобилует прошлый (и наш собственный) век, вполне могут писать или говорить о них в других экспрессивных модусах, таких как вопросительная, повелительная или сослагательная модальность. Я готов пойти дальше и предположить, что когда речь идет о художественной версии таких свидетельств, как книга «Человек ли это?» Примо Леви, вопрос о достоверности изложенных в них фактов имеет гораздо меньшее значение. Это, скорее, вопрос модальности, а не мимесиса.
Историческое событие
Для того, чтобы начался процесс истины, должно что-то произойти. То, что уже есть – ситуация знания как такового – производит лишь повторение. Для того, чтобы истина утвердила свою новизну, необходимо дополнение (supplement). Это дополнение вверено шансу. Оно непредсказуемо, неизмеримо. Оно находится за рамками того, что есть. Я называю это событием. Таким образом, истина появляется в своей новизне, поскольку дополнение прерывает повторение.
Ален Бадью. «Бесконечная мысль» 112
Недавние дискуссии, проходившие на периферии традиционных исторических исследований, показывают, что «принадлежность к истории» (в противовес нахождению «вне истории») и «обладание историей» (в противовес ее отсутствию) стали ценностями, связанными с некоторыми современными поисками групповой идентичности. Группы, утверждающие, что они были исключены из истории, рассматривают сам исторический процесс как собственность доминирующих групп, которые претендуют на право решать, кто будет включен в историю, а кто нет, и таким образом определять, кого следует считать полноценным человеком, а кого – нет. Даже в группах, гордящихся своей принадлежностью к истории (то есть к цивилизации) или обладанием историей (то есть реальной, а не мифической генеалогией), на протяжении долгого времени существует представление, что историю пишут победители и в интересах победителей и что историческое письмо в конечном счете – это идеологическое оружие, которое удваивает угнетение и так уже угнетенных групп, лишая их исторического прошлого и, как следствие, идентичности.
Несмотря на то, что на протяжении долгого времени утверждалось, что «история» – это место и состояние, присущее всему «подлинно» человеческому, и что «история» – это универсальный процесс и отношение (как энтропия или гравитация), сама «история» показывает, что «история» была изобретена и культивировалась как научная дисциплина именно на Западе. Она основывается на характерных для Запада аристократических, расовых, наследственных и гендерных, классовых и иных предубеждениях, которые не более «универсальны» по своей применимости к другим культурам, чем христианство или капитализм. Так что представление об «истории» как о «даре», безусловно ценном и полезном для тех, кто стремится вступить в нее или принадлежать ей, может быть обманчивым. Именно в связи с этой проблемой я хочу обратиться к вопросу о природе, смысле и дискурсивной функции исторического события.
Необходимо подчеркнуть, что термин «история» в моем понимании включает в себя «прошлое», но далеко не ограничивается им. Прошлое есть у каждого индивида или группы просто в силу того, что они обладают генетическим или культурным наследием в том или ином виде. Но прошлое, состоящее из генетического и культурного наследия, – не то же самое, что историческое прошлое. В нашу эпоху, то есть в эпоху позднего модерна, особое историческое прошлое создается профессиональными исследователями, чья деятельность санкционирована обществом. Материалом им служат события, которые является прошлым лишь виртуально, пока исследователями на основании особого рода достоверных свидетельств не будет установлено, что они действительно
